Каменное братство - читать онлайн книгу. Автор: Александр Мелихов cтр.№ 40

А потом я уже ничего не чувствовал, только слышал, как страшно кричала Ирка, когда ее подруги стеклами от разбитой бутыли с хрустом отпиливали мне голову. И еще видел уже с высоты вороньего полета, как они расползающейся процессией отволокли мою голову к Фонтанке и плюхнули ее в воду. И моя голова медленно поплыла к заливу, распевая во все перерезанное горло: «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход»…

И я снова очнулся в кабинете доктора Бутченко.

Господи, зачем я ее воскресил?! Ведь было так хорошо, пока она спала в стеклянном гробу!..

Дверь приотворилась, я обреченно поднялся.

Однако никто не входил. Я подошел и выглянул в коридор.

Как будто не смея войти, за дверью высился Бутченко, весь в каплях, а возле растрепанных усов даже в струйках пота, но при этом белый, как его халат. Мраморно голубел вислый гуцульский нос.

Непонятно, что случилось, совершенно непохоже на себя забормотал Бутченко, систолическое, диастолическое, паренхима, билирубин, лимфоциты, тромбоциты…

– Скажите одно – она жива?!

– Мы ее потеряли. Не удалось вывести из комы. Она уже переодевалась, и тут внезапная гипогликемическая кома…

– Но ведь я не хотел! – в отчаянии завопил я. – Я же только на секунду струсил!!! Орфей, ну сделай же что-нибудь, я больше не буду, я исправлюсь!..

Но Орфей молчал, говорил только Бутченко. На мою голову опять хлынули дефибрилляция, коагуляция, интраспектрация, и, к своему изумлению, я почувствовал, как под этим тоскливым ливнем в моей душе вместе с ужасом и отчаянием вновь воскресает та моя Ирка, которая, покуда я жив, теперь уже навсегда останется во мне.

Та Ирка, моей любви к которой теперь уже ничто не угрожает.

Маргарита Кузьминична как будто от самого рождения жила за мужем именно что как за каменной стеной, даже за целыми четырьмя, под надежной кровлей, чув ствуя себя уверенной и строгой хозяйкой дома и матерью. Она и со взрослыми семейными детьми разговаривала по телефону со строжинкой в голосе. Даже вызывая к мужу неотложку, она немножко отчитала диспетчершу, отвечавшую с ленцой, а на прибывших медиков, тут же усевшихся заполнять какие-то бумаги, прямо-таки прикрикнула: да не сидите, делайте же что-нибудь! «Что же мы можем сделать, – с мучительной досадой пожал плечами главный, еще молодой, но лысый и располневший. – Он уже окоченел».

В ту минуту, когда рухнули все четыре каменные стены и потолок, Маргарита Кузьминична осталась и без единственного своего орудия против обступившего ужаса – без строгого выражения лица. Оказалось, строгость ничего не стоит против жизни. То есть против смерти.

И когда к Маргарите Кузьминичне вернулась способность хоть что-то слышать и понимать, вместе с нею вернулось и другое, давно забытое орудие защиты – растерянная улыбка запуганной маленькой девочки.

А еще она стала бояться прямо ответить на любой, самый простой вопрос, всегда переспрашивала: «Что? Куда, в магазин? Кто, я? Как за хлебом, за каким хлебом?»…

* * *

Зато Виктор Игнатьевич в свой роковой день, наоборот, впервые почувствовал себя уважаемым человеком. Да, ушедшие в Москву документы на заслуженного деятеля науки, да, личный служебный кабинет, да, личная слоновой кости трубка на личном служебном телефоне – все это, конечно, хорошо, но положено, а по-настоящему уважаемым человеком себя можно почувствовать, только когда получаешь что-то неположенное. И он это неположенное получил с упоительной легкостью: набрал номер заведующей отделением, представился скромно, без всяких этих титулов, а что он при своей относительной молодости профессор и заведующий кафедрой – это Лине Васильевне уже и без того известно через жену, так что и отнеслась она подобающим образом: назначила встречу, ни словом не упомянув о приемных и неприемных днях и часах, да еще осведомилась, удобно ли ему вечернее время. Не беспокойтесь, пожалуйста, удобно, абсолютно удобно: он всегда предпочитает попросту, без чинов. Да и приболевшая тетушка, чье здоровье он собирался обсудить, тоже женщина самая простая, своей незатейливостью дополнительно подчеркивавшая ту высоту, на которую он сумел подняться.

И в набитом автобусе так ему было уютно на этой высоте, что он, словно цыплятам, рассыпал оттуда ласковые крошки своим скромным спутникам: отодвигался, прогибался, провисая на перекладине, вжимался, ужимался, не претендуя на освобождающиеся места и – главная его услуга ближним – ничем не выдавая своего превосходства: стоит себе обычный гражданин как гражданин, ничего о себе не помышляет, и шляпа на нем как шляпа, и пальто как пальто… И к соседям он испытывал некоторое почти что даже умильное чувство: ведь, в конце концов, это они постарались окружить уважением и заботами его, несущего бремя духовных тягот.

Виктор Игнатьевич и к больнице подходил с тем же выражением ничего о себе не помышляющего кроткого простодушия, чуточку не от мира сего, – и с тем же выражением пробирался сквозь густо замешенную, но еще сочную осеннюю грязь на месте взломанного асфальта, истыканную всевозможными отпечатками, словно звериная тропа на водопой. Он с чуточку детской растерянностью перепрыгивал с предмета на предмет, с чуточку преувеличенной неловкостью взмахивал руками и с каким-то трогательным изумлением – ах, как не хватало ему немодных очков, чтобы указательным пальцем придерживать их на переносице! – вглядывался во вдавленные в грязь предметы, которыми посетители гатили опасный участок.

Среди точек опоры, впрочем, и впрямь попадались самые неожиданные – некоторые даже наводили на мысль, что владельцы их здесь и обрели последнее пристанище, – наиболее характерными в этом отношении были кепка с огромным козырьком, надетая, кажется, на кирпич, и большая хозяйственная сумка. Из прочих заслуживали внимания расплющенный дюралевый чайник, водочная бутылка, проволочный ящик из-под кефира и фрагмент плетеной металлической ограды. Ее крупная вязь эффектно чернела среди сверкающей грязи – сверкающей так отчаянно, словно фонарь нарочно решил, оставив прочий мир во мраке, истратить весь свой световой запас на то, чтобы заставить это предбольничное месиво искриться и кишеть миллионами огней, подобно тропическому заливу в лунную ночь. Словом, там было на что посмотреть, но праздное разглядывание было не в привычках Виктора Игнатьевича.

Виктор Игнатьевич, старательно нацеливаясь, с трогательной детской сосредоточенностью надув губы, перепрыгивал, так сказать, с кочки на кочку, и всякий, заглянув ему в лицо, немедленно понял бы, что ему и в голову не приходит, что такое скакание ниже его достоинства, а если бы даже он сейчас оступился в грязь, то лишь с недоумением оглядел бы ботинок, напоминающий выкорчеванный пень, и произнес с простодушным огорчением: «Ай-ай-ай, какая незадача!» – или еще что-нибудь столь же простодушное и книжное – в лучших традициях русской интеллигенции, всегда преодолевавшей лишения с удивительной стойкостью и непрактичностью: она и не замечает никаких испытаний, пока еще есть масло в коптилке да пяток щепок в буржуйке. Испачканный ботинок в тот вечер и подлинно не огорчил бы его всерьез, – все равно ведь он был уважаемый человек.