Далеко от яблони. Родители и дети в поисках своего «я» - читать онлайн книгу. Автор: Эндрю Соломон cтр.№ 6

Перед молодыми людьми часто открываются разнообразные перспективы удовлетворить сексуальное желание, особенно в Нью-Йорке. Одной из моих обязанностей было выгуливать собаку перед сном, и, когда мне исполнилось 14, я обнаружил рядом с нашим домом два гей-бара: «Дядюшка Чарли» и «Кэмп Дэвид». Я гулял с Мартой, нашим керри-блю-терьером, по маршруту, включавшему эти два вместилища облаченных в джинсовые одежды тел, наблюдая, как парни высыпают на Лексингтон-авеню, пока Марта осторожно дергала за поводок. Один человек, назвавшийся Дуайтом, последовал за мной и втащил в дверной проем. Я не мог пойти с Дуайтом или другими, потому что если бы я это сделал, то перестал бы быть собой. Я не помню, как выглядел Дуайт, но его имя вызывает у меня тоску. Когда в конце концов в 17 я занялся сексом с мужчиной, я почувствовал, что навсегда отделяю себя от нормального мира. Я пошел домой и прокипятил свою одежду, а затем целый час принимал обжигающий душ, как будто мой проступок можно было смыть.

Когда мне было 19, я прочитал объявление на обороте журнала New York, в котором предлагалась суррогатная терапия ^[18] для людей с сексуальными проблемами. Я все еще верил, что проблема желания мужчин была вторичной по отношению к проблеме нежелания женщин. Я понимал, что объявление на оборотной стороне журнала – не самый лучший вариант для поиска терапии, но мне было слишком неловко открыться кому-то, кто знал меня. Отдав сбережения в офис на «Адской кухне», я подписался на долгие разговоры о своих сексуальных тревогах, не в силах признаться ни себе, ни так называемому психотерапевту, что на самом деле меня просто не интересуют женщины. Я не упоминал о напряженной сексуальной жизни, которую вел в это время с мужчинами. Меня «консультировали» люди (я должен был называть их «врачами»), назначавшие мне «упражнения» с «суррогатами» – женщинами, которые в принципе не были проститутками, но по сути не были никем иным. В одном задании мне пришлось ползать голым на четвереньках, притворяясь собакой, в то время как женщина притворялась кошкой; метафора установления близости между взаимно враждебными видами более сложна, чем я тогда заметил. Мне очень понравились эти женщины, одна из которых, привлекательная блондинка с далекого юга, в конце концов сказала мне, что была некрофилом и взялась за эту работу после того, как попалась в морге. Требовалось постоянно менять девушек, чтобы наработка навыков не ограничивалась одним сексуальным партнером; я помню, как в первый раз пуэрториканка забралась на меня сверху и начала подпрыгивать вверх-вниз, восторженно крича: «Ты во мне! Ты во мне!» – и как я лежал под ней в тревоге и тоске, размышляя, добился ли я наконец успеха и стал ли полноценным гетеросексуалом.

Лечение редко срабатывает быстро и бывает полностью успешным, за исключением бактериальных инфекций; заметить результат трудно, когда социальные и медицинские реалии очень быстро меняются. Мое собственное выздоровление было вызвано восприятием болезни. Этот офис на 45-й улице является мне во снах: некрофилка, которая сочла мое бледное взмокшее тело достаточно похожим на труп, чтобы пришвартоваться; латиноамериканская «миссионерка», которая уселась на меня с таким ликованием. Мое лечение занимало всего два часа в неделю в течение примерно шести месяцев, и это дало мне легкость взаимодействия с женскими телами, что было жизненно важно для последующих гетеросексуальных опытов, которые я рад был иметь. Я по-настоящему любил некоторых женщин, с которыми у меня позже были отношения, но, когда я был с ними, я никогда не мог забыть, что мое «лечение» было дистиллированным проявлением ненависти к себе, и я никогда полностью не прощал обстоятельства, которые заставили меня сделать это непристойное усилие. В молодости я не был способен к романтической любви, мой мозг разрывался между Дуайтом и женщинами-кошками.

Мой интерес к глубоким различиям между родителями и детьми возник из потребности исследовать их причины. Хотя я хотел бы обвинить родителей, я пришел к выводу, что большая часть моей боли пришла из большого мира вокруг меня, а какая-то часть – от меня самого. В пылу спора моя мать однажды сказала мне: «Когда-нибудь ты сможешь пойти к психотерапевту и рассказать ему все о том, как твоя ужасная мать разрушила твою жизнь. Но это будет твоя разрушенная жизнь, о которой ты будешь говорить. Поэтому создай для себя жизнь, в которой можешь чувствовать себя счастливым и в которой можешь любить и быть любимым, потому что важно именно это». Можно любить кого-то, но не принимать его; можно принять кого-то, но не любить его. Я ошибочно считал недостатки в принятии со стороны моих родителей недостатками в их любви. Теперь я думаю, что главной частью их жизни оказался ребенок, говоривший на языке, который они никогда не думали изучать.

Как родитель может понять, следует ли искоренять или поощрять что-то в поведении ребенка? В 1963 году, когда я родился, гомосексуальная активность была преступлением; в моем детстве это был симптом болезни. Гомосексуалы были преступниками. Когда мне было два года, в журнале Time писали: «Даже в чисто нерелигиозных терминах гомосексуализм представляет собой злоупотребление сексуальной способностью. Это жалкая второсортная замена реальности, жалкое бегство от жизни. Как таковая она заслуживает справедливого отношения, сострадания, понимания и, по возможности, лечения. Но она не заслуживает ни поощрения, ни популярности, ни рационализации, ни фальшивого статуса мученичества меньшинства, ни софистики по поводу банальных различий во вкусах – и прежде всего никакой претензии на то, чтобы быть чем-то большим, чем пагубная болезнь» ^[19].

Когда я рос, у нашей семьи тем не менее были близкие друзья-соседи – геи – и стали для нас с братом некровными дедушками. Они проводили с нами выходные, потому что их собственные семьи отказались с ними общаться. Меня всегда удивляло, что Элмер, окончив медицинскую школу, отправился на Вторую мировую войну, воевал на Западном фронте, а когда вернулся домой, открыл магазин сувениров. В течение многих лет я слышал, что ужасные вещи, которые он видел на войне, изменили его и что после возвращения его желудок не принимал лекарства. Только после смерти Элмера Вилли, его 50-летний партнер, объяснил мне, что в 1945 году никому и в голову не пришло бы обратиться к врачу-гею. Ужасы войны подтолкнули Элмера к честности, и он заплатил свою цену, проведя взрослую жизнь, расписывая забавные барные стулья и продавая посуду. Элмер и Вилли во многих отношениях были большими романтиками, но в их романтизме чувствовалась печаль о том, чего они были лишены в жизни. Магазин подарков был компенсацией медицинских проблем; Рождество с нами было компенсацией семьи. Я был озадачен выбором Элмера; я не знаю, хватило ли бы у меня мужества поступить так же или воли, чтобы не дать сожалению подорвать мою любовь, если бы я сделал это. Хотя Элмер и Вилли никогда не считали себя активистами, воодушевляющая и печальная история их жизни и жизни подобных им людей оказалась непременным условием моего счастья и счастья таких, как я. Когда я понял их историю более полно, я осознал, что страхи моих родителей за меня не были просто продуктом слишком богатого воображения.