Воображая город. Введение в теорию концептуализации | Виктор Вахштайн | страница 98 | LoveRead.ec

Стоит признать, что в словах профессора Уилсона есть немалая доля истины. Но не будем пока подробно останавливаться на истории «поворота к материальному» и его многочисленных декларациях. Из-за странностей российской рецепции работ Брюно Латура, Джона Ло, Мишеля Каллона, Аннмари Мол и других теоретиков этого направления словосочетания «поворот к материальному», «акторно-сетевая теория» и «исследования науки и технологии» (STS) стали почти синонимами. Что, несомненно, является заблуждением. Увы, у нас нет возможности здесь исправить все ошибки, допущенные (в том числе нами) при продвижении идей Брюно Латура и его сподвижников на российский интеллектуальный рынок. Теперь наша задача скромнее: показать – несмотря на скепсис Дэвида Уилсона, – чем теоретические построения Б. Латура и Дж. Ло могут быть все же полезны тем исследователям города, которые принимают городскую материальность всерьез.

Социология одного ключа

Свое небольшое эссе «Берлинский ключ» Брюно Латур начинает с оды археологам:

Археологи, по факту, – единственные, кто изучает артефакты, хотя бы отдаленно напоминающие то, что в современной философии называется объектом. Этнологи, антропологи, фольклористы, экономисты, инженеры, потребители и пользователи не видят объектов. Они видят только планы, действия, поведения, распоряжения, привычки, эвристики, способности, комплексы практик, в которых отдельные комбинации более устойчивы, другие – более мимолетны, хотя никогда невозможно сказать, что – сталь или память, вещи или слова, камни или законы – гарантирует большую сохранность. Даже на бабушкином чердаке, на блошином рынке, на городских свалках, в кучах мусора, на заброшенных фабриках, в Смитсоновском институте объекты все еще полны жизни, воспоминаний, требований. В двух шагах от них всегда найдется тот, кто может завладеть ими и облечь новой плотью их побелевшие кости. Это воскрешение во плоти запрещено для археологов, потому что общество, создавшее эти артефакты и созданное ими, исчезло – полностью и навсегда [Латур 2017: 159–160].

Обращение к археологии здесь не случайно. Так называемая постпроцессуальная археология – один из надежных союзников социологов материальности [Turnbull 2002]. Но, как мы увидим далее, оммаж археологам в данном конкретном исследовании – скорее риторическая фигура.

Латур продолжает:

В «Каталоге редкостных объектов» Жака Карельмана [Carelman 1995] не найти сюрреалистического ключа, который изображен ниже – и тому есть причина. Этот ключ существует только в Берлине и его пригородах [там же: 159].

Берлинский ключ отличается от обычного одной особенностью: вместо головки (за которую мы обычно цепляем ключи к брелоку) у него точное повторение бородки (той части, которая вставляется в замок).

Латур крайне замысловато повествует о том, как вымышленный археолог попытался бы восстановить логику работы «берлинского замка» по внешнему виду ключа. (Любопытно, что в 2014 году этот вопрос решил исход одной из игр «Что? Где? Когда?»: не только придуманный Латуром незадачливый археолог, но и знатоки не смогли ответить на вопрос, как эта штука работает и зачем она нужна.) В действительности же принцип работы «берлинера» относительно прост. Вы торопитесь выйти из дома рано утром, чтобы, допустим, успеть к первой паре. Вы выходите из квартиры и подходите к двери своего подъезда. Дверь заперта. Нужно вставить ключ, повернуть его, отперев замок, и протолкнуть через замочную скважину наружу. Потому что вытащить его физически не получится. Выйдя за дверь, вы все равно не сможете вытащить ключ и кинуться к ожидающей вас машине – ключ заблокирован в двери. Нужно еще раз повернуть ключ, запереть подъезд снаружи, и только тогда его можно будет спокойно вытащить.

Латур издевается над воображаемыми оппонентами:

Будь наш археолог адептом символической антропологии, он, не сумев попасть внутрь, мог бы найти утешение, наделив этот ключ «символическим измерением»: в Западном Берлине до падения Стены люди, предположительно, чувствовали себя настолько изолированными, что делали ключи с двойной бородкой. «Вот, вот оно! Навязчивое повторение, массовый психоз осажденных, ось Берлин–Вена… Так и вижу себя, пишущим славную статейку о скрытом смысле немецких технологических объектов». Но наш друг, слава богу, всего лишь хороший археолог, привычный к жесткому принуждению и диктату объектов [там же: 163].

В чем состоит диктат берлинского ключа? В том, что ни один спешащий по своим делам жилец не сможет, выйдя, оставить дверь подъезда не запертой. Но это только часть «программы». Потому что требуется некоторая технологическая гибкость: дверь не может существовать лишь в одном «регистре». Именно тогда на сцену выходит консьерж:

Ключ смотрителя – без желобков, он тоньше и у него на классический манер всего одна бородка. Консьерж, и только он, может запирать и отпирать дверь, когда ему вздумается, вставляя ключ в скважину в горизонтальном положении, но вынимая его так, как это делают в Париже – спокойно оставаясь внутри своего жилища. После этого действия жильцы дома либо не могут запереть дверь (в течение дня), либо вынуждены запирать ее за собой (с восьми вечера до восьми утра). В Берлине этот стальной ключ выполняет механическим способом ту же функцию, что в Париже – электронные дверные коды [там же: 165].

Здесь открывается замечательная возможность произвести несколько высказываний о «дисциплинарных практиках» (со ссылкой на Мишеля Фуко), «объективации отношений власти» (со ссылкой на Пьера Бурдьё), о скрытых «политических смыслах внешне нейтральных технологических объектов» (со ссылкой на Лэнгдона Винера) etc. Но Латур идет дальше и вводит третьего (а в действительности – четвертого) персонажа: хитроумного сотрудника Центра исследований науки и технологий, который спилил с ключа канавки:

Его ключ обрел полное сходство с ключом консьержа. Вместо того, чтобы покорно запирать за собой дверь, он мог оставить ее открытой для своих ночных посетителей или днем запереть ее перед носом у непрошенного гостя, аннулируя действия консьержа [там же: 165].

Итак, у нас есть три «программы действий»: а) программа послушного и дисциплинированного жильца, б) метапрограмма консьержа, устанавливающего условия возможности пользования замком для послушных жильцов и в) антипрограмма «хакера», перепрограммировавшего свой ключ, чтобы обеспечить себе большую свободу доступа. Означает ли это, что сам ключ «растворяется» в действиях жильца, консьержа, хитроумного хакера или удрученного археолога (пытающегося реконструировать механизм замка по внешнему виду ключа)? Нет. В конечном итоге действие компьютерной программы не сводится ни к действиям написавшего ее программиста, ни – тем более – к действиям пользователей.

Понятия программ и антипрограмм Латур заимствует у Мадлен Акриш [Akrich 1992]. Все они являются разновидностями инскрипций – с их собственными «прескрипциями» и «рестрикциями». Описанный в предыдущей главе феномен транспозиции основывается как раз на латуровском феномене перепрограммирования объекта. Любопытно, что Латур при этом ничего не говорит об афордансах: тех «регистрах» материала, которые собственно и делают сценарии объектов возможными. Но мы уже видим, что соотношение «афорданс/сценарий» представляет собой соотношение множества потенциально возможных и актуализированных действий. Латур работает только на одной стороне этого различения.

Воображая город. Введение в теорию концептуализации - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Вахштайн cтр.№ 98

Онлайн книга - Воображая город. Введение в теорию концептуализации | Автор книги - Виктор Вахштайн