— Немедленно прикажите ему уйти с русленя, мистер Буш! — бросил Хорнблауэр, раздосадованный таким упущением.
— Есть, сэр, — отвечал Буш, убитый своей оплошностью.
Солнце тонуло в багрянце над горами Испании; от буйства красок у Хорнблауэра перехватило дыхание. Теперь, после нескольких часов напряженной умственной работы, наступила реакция — он отупел настолько, что даже не ощущал усталости. Однако надо подождать, пока доложит доктор. Сегодня кого-то убило или ранило — Хорнблауэр явственно помнил треск и крики, последовавшие за выстрелом полевой батареи.
Кают-компанейский вестовой подошел и козырнул Джерарду.
— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Том Крибб убит.
— Что?
— Убит, сэр. Ядром оторвало башку. Страсть смотреть, сэр.
— Что ты сказал? — вмешался Хорнблауэр. Он не помнил никого по имени Том Крибб, кроме чемпиона Англии в тяжелом весе, и не понимал, почему о потерях докладывает кают-компанейский вестовой лейтенанту.
— Том Крибб убит, сэр, — пояснил вестовой. — А Миссис Сиддонс ранило щепкой в… в задницу, прошу прощения, сэр. Вы небось слышали, как она визжала.
— Слышал, — сказал Хорнблауэр.
Он с облегчением осознал, что Том Крибб и Миссис Сиддонс — кают-компанейские свиньи. Последнюю нарекли в честь знаменитой трагической актрисы.
— Она уже оклемалась. Кок приляпал ей на задницу смолы.
Явился доктор и доложил, что потерь не было.
— Только среди свиней, сэр, — добавил Уолш заискивающим тоном человека, который приглашает старшего по званию посмеяться.
— Мне только что об этом доложили, — сказал Хорнблауэр.
Джерард говорил с вестовым.
— Ладно! — объявил он. — Требуху мы зажарим. А филей запеки. И смотри, чтобы получилась хрустящая корочка. Будет подметка, как в прошлый раз, лишу грога. Лук и чеснок есть, да, кстати, и яблок немного осталось. Соус из яблок, лука и чеснока — и заруби себе на носу, Лоутон, никакой гвоздики. Что бы ни говорили другие офицеры, я гвоздики не потерплю. В яблочном пироге — ладно, но не в жареной свинине. Приступай немедленно. Один окорок отнеси унтер-офицерам с моими приветствиями, а другой запечешь и холодным подашь на завтрак.
Говоря, Джерард для большей выразительности щелкал пальцами правой руки по ладони левой, глаза его сверкали. Похоже, когда поблизости нет женщин, Джерард все свободные от пушек мысли устремляет на свой желудок. Человек, у которого в палящий июльский полдень в Средиземном море глаза блестят при мысли о жареной требухе и запеченной свинине, и который с энтузиазмом предвкушает холодный свиной окорок на следующее утро, по справедливости сам должен быть толстым, как боров. Однако Джерард подтянут, элегантен и хорош собой. Хорнблауэр, вспомнив свое намечающееся брюшко, испытал мгновенную зависть.
Полковник Вильена бродил по палубе как потерянный. Ему явно не терпится заговорить — а Хорнблауэр единственный на борту понимает по-испански. Мало того, как полковник он по чину равен капитану и вправе рассчитывать на его гостеприимство. Хорнблауэр решил, что лучше переесть жареной свинины, чем выслушивать болтовню Вильены.
— Похоже, вы затеваете сегодня вечером пиршество, мистер Джерард, — сказал он.
— Да, сэр.
— Не стеснит ли вас мое общество?
— Что вы, сэр. Ничуть, сэр. Мы будем очень рады, если вы окажете нам такую честь, сэр.
Джерард от души обрадовался перспективе принимать капитана. Лицо его осветилось. Хорнблауэр был искренно растроган, несмотря на укоры совести, напоминавшей, из-за чего, собственно, он напросился на обед.
— Благодарю вас, мистер Джерард. Тогда мы с полковником Вильеной будем сегодня вашими гостями.
Если повезет, Вильену посадят далеко, разговаривать с ним не придется.
Тамбур-сержант морской пехоты собрал весь корабельный оркестр — четырех своих трубачей и четырех барабанщиков. Они расхаживали взад и вперед по шкафуту, оглушительно лупили в барабаны, в то время как трубы бодро выводили веселый мотив.
Могучи наши корабли, И просмолены наши парни… —
неслось к далекому горизонту.
Разухабистые слова и внятные чувства были по душе матросам, хотя любой из них разъярился бы, назови его кто «просмоленным парнем».
Взад-вперед двигались красные мундиры, мерный барабанный бой завораживал, заставляя позабыть про изнуряющую жару. На западе дивно горело закатное небо, хотя на востоке над лиловым морем уже сгущалась ночная тьма.
XV
— Восемь склянок, сэр, — сказал Полвил.
Хорнблауэр вздрогнул и проснулся. Хотя он спал больше часа, ему казалось, что прошло от силы минут пять. Он лежал на койке в ночной рубашке — ночью так парило, что он сбросил покрывало, — голова болела, во рту было гадко. Он ушел спать в полночь, но — спасибо жареной свинине — часа два-три ворочался с боку на бок в одуряющей духоте, а теперь его будят в четыре часа утра, чтобы он успел составить рапорт капитану Болтону или адмиралу. Застонав от усталости, Хорнблауэр спустил на палубу ватные ноги. Глаза опухли и слипались — он потер их и почувствовал резь.
Он бы снова застонал, если бы не стоял рядом Полвил, в глазах которого надо выглядеть человеком без слабостей. Вспомнив про это, Хорнблауэр рывком встал, делая вид, будто окончательно проснулся. После того как он искупался под помпой и побрился, это стало почти правдой, а когда заря забрезжила над мглистым горизонтом, он сел за стол, заточил новое перо, задумчиво облизнул кончик, обмакнул в чернила и начал писать:
Честь имею доложить, что, в соответствии с полученными от капитана Болтона приказами, 20-го числа сего месяца я проследовал…
Полвил принес завтрак, и Хорнблауэр потянулся к дымящемуся кофе, надеясь подкрепить уже иссякающие силы. Чтобы освежить в памяти подробности захвата «Амелии», пришлось перелистать вахтенный журнал — за три таких бурных дня многое успело позабыться. Писать надо было простым языком, без выспренних оборотов и гиббонианских антитез, однако Хорнблауэр избегал употреблять и канцелярские выражения, обычные у других капитанов. Так, перечисляя захваченные возле батареи в Льянсе суда, он старательно вывел «поименованные ниже», а не «нижепереименованные» — флотский штамп, вошедший в обращение с легкой руки безграмотных капитанов времен «войны за ухо Дженкинса»
[28]. Он вынужден был писать «проследовал» — во флотских донесениях корабли не идут, не держат курс, не выходят в море, не поднимают якоря, а исключительно следуют в соответствии с приказами, подобно тому как и капитаны никогда не советуют, не подсказывают, не рекомендуют, а лишь почтительнейше предполагают. Вот и Хорнблауэр почтительнейше предполагал, что, пока французы не восстановят батарею в Льянсе, прибрежное сообщение между Францией и Испанией на отрезке от Пор-Вандра до залива Росас будет весьма уязвимо.