У Хорнблауэра голова шла кругом. Он вспомнил, что еще утром выслушивал свидетельские показания на трибунале. Сколько всего произошло за этот день! Он пресытился новыми впечатлениями. Ему было кисло и муторно. А леди Барбара и его сын совсем рядом, на Бонд-стрит, в какой-то четверти мили отсюда.
— Который час? — спросил он.
— Десять. Молодой Пальмерстончик засиживается в Военном министерстве допоздна. Пчелка наша трудолюбивая.
— Ох, — сказал Хорнблауэр.
Бог весть, когда удастся улизнуть из дворца. С визитом на Бонд-стрит придется повременить до утра. У дверей ждал экипаж, кучер и лакей щеголяли красными королевскими ливреями.
— Лорд-гофмейстер прислал, — объяснил Фрир. — Трогательная забота.
Он подсадил Хорнблауэра и залез сам.
— Встречались с его королевским высочеством?
— Нет.
— Но при дворе бывали?
— Дважды присутствовал на утренних приемах. Меня представляли королю Георгу в девяносто восьмом.
— А! Принцуля не то что его отец. А с Кларенсом
[66] вы, я полагаю, знакомы?
— Да.
Экипаж остановился у ярко освещенного подъезда, двери распахнулись, лакеи помогли гостям. Вестибюль сверкал огнями, кто-то в ливрее, пудреном парике и с белым жезлом оглядел Хорнблауэра с головы до пят.
— Шляпу под мышку, — прошептал он. — Сюда, пожалуйста.
— Капитан Хорнблауэр, мистер Хукхем Фрир, — объявил кто-то.
Огромный зал ослепил светом свечей. В дальнем конце, за широкой паркетной гладью, сверкала золотом и драгоценностями небольшая кучка людей. Кто-то во флотском мундире шел навстречу — Хорнблауэр узнал шишковатую голову и выпученные глаза герцога Кларенса.
— А, Хорнблауэр, — сказал тот, протягивая руку. — С возвращением вас.
Хорнблауэр склонился над его рукой.
— Идемте, я вас представлю. Это капитан Хорнблауэр, сэр.
— Добрейший вечерок, капитан.
Тучный красавец, прожигатель жизни, изнеженный, хитрый, — вот последовательность впечатлений, которые Хорнблауэр составил, кланяясь принцу-регенту. Редеющие кудри, похоже, крашены, влажные глаза и красные отвислые щеки — сразу видно, что его королевское высочество плотно отобедали, чего про Хорнблауэра сказать было нельзя.
— Только о вас и разговору, капитан, с тех пор как ваш тендер — как его бишь? — вошел в Портсмут.
— Да? — Хорнблауэр стоял навытяжку.
— Да. И правильно, черт побери. Правильно, черт побери, говорят. Здорово вы это провернули, капитан, прямо как если бы я сам взялся. Эй, Коннингем, представьте.
Хорнблауэр поклонился леди Такой и леди Сякой, лорду Чего-то и лорду Джону Чего-то-еще. Дерзкие глаза и голые плечи, изысканные наряды и синие ленты ордена Подвязки — вот и все, что Хорнблауэр успел разглядеть. Он почувствовал, что сшитый на «Триумфе» мундир сидит кое-как.
— Давайте покончим с делом, — сказал принц. — Зовите этих.
Кто-то расстелил на полу ковер, кто-то другой внес подушку — на ней что-то сверкало и переливалось. Торжественно выступили трое в красных мантиях. Кто-то опустился на одно колено и протянул принцу меч.
— Преклоните колено, сэр, — сказал Хорнблауэру лорд Коннингем.
Хорнблауэр почувствовал прикосновение мечом плашмя и услышал слова, посвящающие его в рыцари. Однако, когда он встал, немного оглушенный, церемония отнюдь не закончилась. Ему перекинули через плечо ленту, прикололи орден, надели мантию. Он повторил клятву, после чего надо было еще расписаться в книге. Кто-то громогласно провозгласил его рыцарем досточтимейшего ордена Бани. Отныне он сэр Горацио Хорнблауэр и до конца жизни будет носить ленту со звездой. Наконец с него сняли мантию, и служители ордена удалились.
— Позвольте мне поздравить вас первым, сэр Горацио, — сказал герцог Кларенс, выходя вперед. Доброе дебильное лицо лучилось улыбкой.
— Спасибо, сэр, — сказал Хорнблауэр. Когда он кланялся, большая орденская звезда легонько ударила его по груди.
— Желаю вам всяких благ, полковник, — сказал принц-регент.
При этих словах все взгляды устремились на Хорнблауэра — только по этому он понял, что принц не оговорился.
— Сэр? — переспросил он, поскольку этого, видимо, от него ждали.
— Его королевское высочество, — объяснил герцог, — с радостью производит вас в полковники своей морской пехоты.
Полковник морской пехоты получал тысячу двести фунтов в год, не ударяя за это пальцем о палец. В этот почетный ранг возводили отличившихся капитанов, и он сохранялся за ними до назначения адмиралами. Теперь он будет получать тысячу двести фунтов в дополнение к пусть даже половинному жалованью. Наконец-то он обеспечен — впервые в жизни. У него есть титул, лента со звездой. У него есть все, о чем он мечтал.
— Бедняга ошалел, — громко и довольно рассмеялся регент.
— Я ошеломлен, сэр, — сказал Хорнблауэр, силясь вернуться к происходящему. — Не знаю, как и благодарить ваше королевское высочество.
— Отблагодарите меня, сыграв с нами в кости. Своим появлением вы прервали чертовски интересную игру. Позвоните в этот колокольчик, сэр Джон, пусть принесут вина. Сядьте рядом с леди Джен, капитан. Вы ведь сыграете? Да, да, я про вас помню, Хукхем. Вы хотите улизнуть и сообщить Джону Уолтеру, что я исполнил свой долг. Намекните ему заодно, что мне не худо бы повысить содержание, — видит бог, я довольно для этого тружусь. Но я не понимаю, зачем вам забирать капитана. Ну ладно, черт побери. Идите, куда хотите.
— Не думал, что вы играете в кости, — сказал Фрир, когда они вырвались из дворца и вновь ехали в экипаже. — Я бы не сел, особенно с принцулей, особенно когда тот играет своим набором костей. Ну, каково оно, быть сэром Горацио?
— Очень хорошо, — сказал Хорнблауэр.
Он переваривал то, что регент сказал о Джоне Уолтере, издателе «Таймс». Все понятно. Вероятно, его посвящение в рыцари и производство в полковники морской пехоты — важная новость, и ее обнародование будет иметь некий политический эффект. Отсюда и спешка. Новость убедит маловеров, что флотские офицеры на службе британского правительства совершают великие деяния. В рыцари его посвятили из такого же политического расчета, из какого Бонапарт чуть было не расстрелял.
— Я взял на себя смелость снять вам комнату в «Золотом кресте», — сообщил Фрир. — Вас там ждут. Багаж ваш я уже туда отослал. Отвезти вас? Или прежде заглянете к Фладонгу?
Хорнблауэр хотел остаться один. Мысль посетить флотскую кофейню — впервые за пять лет — ничуть его не манила, тем более что он вдруг застеснялся ленты и звезды. Даже в гостинице было довольно мерзко: хозяин, лакеи и горничные, вставляя через слово елейно-почтительное «да, сэр Горацио», «нет, сэр Горацио», устроили из проводов его в комнату шествие со свечами, суетились вокруг, выспрашивали, чего бы он желал, когда желал он одного — чтобы его оставили в покое.