В то время обладание хорошим сыном или внуком считалось величайшим из благ земных; Питфей постановил устроить дело так, чтобы эта благодать не миновала его дома. Он попросил Эгея остаться на время его гостем в Трезене и поселил его вместе со своей дочерью Этрой, так что они жили, как муж с женой. Эгей действительно загостился у радушного царя; когда же наступило наконец время разлуки, он повел Этру в поле, где одиноко возвышался огромный камень-валун. Своей богатырской силой он сдвинул его, положил под него свой меч и опять вернул его на прежнее место. Этре же он сказал: «Если у тебя родится сын, обожди, пока он будет в состоянии сдвинуть камень и добыть этот меч – а затем пусть идет ко мне в Афины».
Вернулся Эгей домой. Проходят годы; детей по-прежнему нет. А у Палланта их все больше и больше. И свыклись Паллантиды с мыслью, что владыка Афин так и умрет бездетным и что его удел унаследуют они. Живет он по-божески и правит государством по заветам отцов, но еще более им правит его новая царица. Вы ее уже знаете: та, что, бежав из Коринфа, согласно его обещанию, нашла у него убежище: Медея. Женщина умная, она заставила себя уважать, но не любить… Ничего не поделаешь: такого прошлого из памяти не изгладишь.
Отсутствие витязя-наследника при стареющем царе давало себя иногда знать. Вы не забыли того критского быка, которого Геракл по приказу Еврисфея привел в Микены; царские пастухи выпустили его из стойл, он бежал в горы, затем через Истм в Аттику и прочно засел в марафонской низменности, наводя ужас на тамошнее население. Эгей, слыша жалобы поселян, обратился к своей молодежи: «Вот вы состязаетесь в борьбе и беге, в метании диска и копья, одерживаете победы и получаете венки – и никому от этого никакой пользы нет. Что бы лучшему среди вас сразиться с этим быком и освободить Марафон от его мучителя?» В это время гостил в Афинах Андрогей, молодой сын критского царя Миноса; сильный, ловкий и смелый, он в состязаниях побеждал всех. «Дозволь, великий царь, – сказал он Эгею, – и мне выступить против быка; он – мой земляк и по праву принадлежит мне». Царь его обнял и благословил. Пошел Андрогей с копьем в марафонскую равнину – и уж более не вернулся: бык его поднял на рога, и он тут же испустил дух.
Велика была печаль в Афинах: все успели полюбить храброго и благородного юношу. Эгей оплакивал его точно родного сына и похоронил с величайшей почестью. Но Миносом, когда он узнал о его гибели, овладела не столько печаль, сколько ярость: он был убежден, что афиняне извели его сына из зависти и досады, видя, что он побеждает их всех. Не веря убеждениям их послов, он снарядил крупный флот – первый военный флот, о котором знает Эллада. Велика была сила владыки «стоградного» Крита; не могли маленькие тогда Афины сопротивляться ей. Он высадил свои войска, пошел на город Паллады и обложил его; и когда афиняне выразили готовность подчиниться его требованиям, он им сказал: «Вы будете уплачивать мне ежегодную дань, а этой данью будут семь отроков и столько же дев, которых вы будете мне присылать на съедение живущему у меня чудовищу – Минотавру».
Возроптали афиняне, но делать было нечего. И суровый царь тотчас забрал с собою первые две седьмицы – четырнадцать цветущих молодых жизней, радость и гордость родителей, на самую горестную, самую мучительную гибель!
Вскоре затем, однако, в Афины стали доходить удивительные слухи. Дорога из Пелопоннеса через Истм проходила большею частью между горами и морем по краю крутых обрывов; там было много мест, удобных для разбойников, и, конечно, за разбойниками дело не стало: вы уже знаете, что вследствие расщепленности эллинского народа безопасность на больших дорогах была невелика. Близ Эпидавра, по ту сторону Саронического залива, наводил ужас на путников некто Перифет: будучи слаб ногами, он отличался невероятною силою рук и убивал проезжих своей тяжелою палицей из литого железа. Близ Коринфа подвизался Синис, по прозвищу Сосносгибатель, устроивший себе такую потеху: он наклонял друг к другу две близкие сосны, привязывал к ним руками и ногами попадавшихся ему путников и затем отпускал деревья, так что несчастные разрывались пополам. Близ Мегары на выступе скалы засел Скирон: когда ему доставался добычей странник, он заставлял его из лоханки умывать ему ноги и во время этой унизительной службы внезапным ударом сбрасывал его в пропасть, а внизу огромная черепаха-людоедка пожирала его разбитое тело. Близ Элевсина оказалось даже два таких благодетеля. Один, Керкион, забавлялся тем, что вызывал прохожих бороться с ним и, будучи чудовищной силы, за борьбой их убивал. У другого, Полипемона, имелась настоящая мастерская пыток – две кровати, одна побольше, другая поменьше. Тех путников, что были малого роста, он клал на большую и растягивал до тех пор, пока они не заполняли ее длины (почему его и называли Прокрустом; напротив, рослых он клал на короткую и отпиливал у них перевешивающий излишек. – Так обстояли дела. И вдруг слышат афиняне: какой-то юноша убил Перифета и забрал у него его палицу; разорвал Синиса между его собственными соснами; сбросил Скирона со скалы на съедение его союзнице-черепахе; поднял Керкиона на воздух и швырнул его с размаху о землю; приспособил Полипемона к его собственному Прокрустову ложу. Кто бы он мог быть? Этого он не говорит никому и на все вопросы отвечает, что идет в Афины.
В Афины, прекрасно; но с добром ли? Многострадальный город, естественно, стал недоверчивым: возникали слухи один другого тревожнее. Медея, та не колебалась: она сразу поняла, что приход молодого гостя не сулит ей ничего хорошего, что с его поселением во дворце ее царству наступит конец. Эгей ей во всем верил и повиновался; этим она решила воспользоваться. Она убедила его, что пришелец задумал свергнуть его с престола, что необходимо предупредить его козни… «Когда он к тебе придет, ты ему предложишь чашу вина, как хозяин гостю, – а я уже позабочусь о том, чтобы она стала для него последней».
Действительно, юный витязь не замедлил прибыть в Афины; там он отправился сразу в «дом Эрехфея» на Акрополе. В малой его хороме он застал царя и царицу. По эллинскому обычаю сначала предлагали гостю угощение, а затем уже спрашивали его имя. Царь милостиво пригласил юношу к столу и протянул ему приготовленную чашу. Исполняя и со своей стороны эллинский обычай, юноша отстегнул свой меч и положил его перед царем на стол. Затем он принял от него чашу и, возлияв из нее несколько капель, стал подносить ее к своим губам.
Взоры царя упали на лежавший перед ним меч. Какое-то давнишнее воспоминание озарило внезапно его уже помутневший ум.
– Мой меч… мой сын!..
И, вскочив мгновенно на ноги, он тем же мечом вышиб чашу из рук удивленного юноши. Еще мгновение – и он держал его в своих объятиях, все приговаривая:
– Мой сын, мой сын… Вскочила на ноги Медея.
– Кончено! – прошептала она.
Пользуясь тем, что никто не обращает на нее внимания, она ушла из хоромы, из дворца, из Афин.
Куда она ушла и что с ней случилось, этого уже никто не знал.
42. Мудрость Дедала
Оставим, однако, отца и сына в объятиях друг у друга под улыбкой их нового, для старца неожиданного счастья; события требуют нас на остров Крит, к царю Миносу. Вы знаете уже, что он был сыном Зевса и той финикиянки Европы, которую чудесный бык – тот самый, который все еще опустошал окрестности Марафона, – перевез из ее родины на этот тогда еще очень дикий остров. Дикий – да, но священный: здесь сам Зевс был некогда вскормлен в пещере Диктейской горы, здесь жили потомки людей, тешивших своей пляской его детские очи. Жили, но как? Подобно диким зверям ютились они в пещерах и логовищах своих необозримых кипарисовых лесов; в то время как в материковой Элладе возникали город за городом, прививался гражданский строй жизни, охранялись права собственности – здесь, на Крите, царствовал произвол сильного, никому не было обеспечено то, что он добыл ценою своего тяжелого труда.