Жанна – Божья Дева - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Оболенский cтр.№ 24

Тем временем д’Айи и Жерсон, отказываясь немедленно порвать с Авиньоном и даже отчётливо сближаясь с ним, выдвигают то, что они называют «частичной автономией»: восстановление исконных и органических вольностей галликанской Церкви, и не в качестве временного средства давления, а восстановление окончательное, на все времена. К этой мысли оба они возвращаются всё время, но наиболее ясно и подробно её изложил д’Айи в своём трактате «О всеобщем Соборе по вопросу раскола» (в 1402 г.). Одновременно они деятельно организуют снизу церковную жизнь путём периодических местных соборов, даже не в общефранцузском, а в епархиальном масштабе, по программе, разработанной Жерсоном. Наконец, наверху, сохраняя контакт с Авиньоном, они стараются добиться от Бенедикта XIII не столько отречения, сколько содействия созыву всеобщего Собора; и именно Людовик Орлеанский, под явным влиянием д’Айи, вырвал у Бенедикта соответствующее обещание. В этой деятельности всё связано и всё противоречит тому механическому, формальному пониманию единства, которое с яростью отстаивает Университет. Когда новые университетские лидеры – Пьер Плауль, Жан Пети и совсем ещё молодой, но уже очень бойкий магистр Пьер Кошон – кричат, что надо бросить в воду обоих пап, а вместе с ними и тех, кто не с Университетом, Жерсон пишет, что во всех этих делах надобно сначала обратиться сердцем к Богу, а остальное приложится. В Университете его и д’Айи начинают честить ренегатами и раскольниками.

На практике планы университетского большинства наталкиваются на верность Авиньону Людовика Орлеанского. Атмосфера быстро накаляется. Скоро Университет начинает требовать объявления вне закона всякого, кто не поддерживает его церковную тактику. И уже в самых первых годах XV века Жерсон высказывает опасение, как бы такое разжигание внутренних распрей не побудило внешнего врага напасть на Францию.

А тем временем французский государственный корабль оказался без руля и без ветрил. В душный августовский день 1392 г. произошла знаменитая катастрофа: Карл VI сошёл с ума.

Удерживать после этого в своих руках полноту власти Людовик Орлеанский оказался не в состоянии: дяди вернулись. Немедленно они опять разогнали старых советников Карла V и их последователей – правда, не всех: кое-кого Людовику Орлеанскому удалось отстоять. В Королевском совете началась глухая и безысходная борьба. Король временами приходил в себя, тогда регулярно торжествовала орлеанистская линия, потом он опять впадал в безумие, и опять начиналась чехарда. С годами светлые периоды становились у него всё реже и короче; после нового потрясения, пережитого им при известии о разгроме крестоносцев под Никополем, сознание, по-видимому, оставалось у него затуманенным и в промежутках между острыми припадками. Эти промежутки давали уже только возможность легализовать то или другое тем лицам, которые в данный момент при нём находились. «Дайте мне подумать, и делайте как хотите», – это была «королевская санкция», в один из таких «светлых» моментов полученная герцогом Беррийским как раз по важнейшему вопросу о выходе Франции из-под авиньонской юрисдикции.

Рывки государственной машины то в одну сторону, то в другую, вызванные постоянным соперничеством между Людовиком Орлеанским и самым умным и предприимчивым из королевских дядей – Филиппом Бургундским, – неизбежно сказывались в первую очередь на наиболее запутанном и обострённом вопросе – церковном. Университет, вступивший в бой с орлеанистской политикой по этому вопросу неизбежно нашёл покровителя в герцоге Бургундском: во-первых, потому, что Филипп поддержал бы всякого, кто так или иначе оказался бы в конфликте с Людовиком Орлеанским, а во-вторых, потому, что во фландрских владениях Бургундского дома население было почти сплошь урбанистским и подчинение Авиньону в этом отношении представляло для Филиппа серьёзные неудобства. Связавшись с Бургундским домом по церковному вопросу, Университет начинает вмешиваться в борьбу за власть, ведущуюся вокруг больного короля.

Но такое вмешательство было логично и по существу. Университетское большинство начала XV века лишь продолжало то, что началось в XII 1-м: оно имело в руках диалектический метод, позволявший давать общеобязательные решения не только церковным, но и всем вопросам вообще. «В Париже Университет был в это время очень большой силой; университетские люди если брались за какое-нибудь дело, то считали, что непременно должны добиться своего, и хотели вмешиваться в дела папы, в королевское правление и вообще во всё», – пишет один из самых осведомлённых и проницательных хроникёров этой эпохи, «Беррийский Герольд». Университет продолжал сознавать себя носителем «интеллектуальной теократии», мозгом логически построенной централизованной церковной организации, долженствующей господствовать над миром, и один из виднейших университетских лидеров Жан Шюффар внушал жене Карла VI королеве Изабо, канцлером которой он был:

«Каждый король должен знать, кто лучшие клирики в его королевстве и в университетах, и должен их выдвигать… Каждый король должен иметь при себе лучших клириков, самых мудрых и сведущих, на которых он мог бы полагаться».

Не могу удержаться, чтобы не выписать у Ковиля несколько строк, очень ярко показывающих, как все вопросы решаются для этих «мудрых и сведущих» университетских клириков:

«Жизнь всех этих бакалавров, магистров, докторов и регентов проходит в аргументации, или, по освящённому выражению, в диспутах. Для получения степени бакалавра искусств начинали диспутировать перед Рождеством и продолжали в течение всего поста, иногда с такой страстностью, что дело едва не доходило до драки; на факультете искусств диспутировали каждый месяц, диспутировали в пансионах, диспутировали в коллежах, особенно в Наваррском и в Сорбонне, где эти упражнения продолжались даже во время каникул. Все имели одинаковые права, и каждый стремился вставить своё слово. И не было вопроса, который не стал бы предметом тяжёлых и длинных предложений, бесконечных учёных речей».

А затем по любому вопросу решение, диалектически найденное и «concorditer» ^[9] принятое Университетом, считалось уже обязательной нормой для всего мира: навязывая это решение в жизни, Университет «считал, что должен добиться своего». Если же «мудрые и сведущие клирики» наталкиваются на сопротивление, они прежде всего пускают в ход то оружие, которое им более всего доступно: создают и организуют общественное мнение. Нужно, кажется, дойти до XX века, чтобы найти примеры такой же срежиссированной тотальной пропаганды, как та, которая обрушивается на Францию, чтобы поставить в невозможное положение Людовика Орлеанского, его сторонников и друзей. Вот несколько примеров таких утверждений, которые ни один историк не может и никогда не мог принять всерьёз: герцог Орлеанский поддерживает Авиньон оттого, что с помощью авиньонского папы хочет низложить короля и сесть на его место; он замышляет покушение на жизнь дофина; чтобы погубить сына Филиппа Бургундского, Иоанна Неустрашимого, он во время крестового похода на Дунай извещал турок о движениях крестоносного войска и этим вызвал разгром под Никополем; он ночью взломал какую-то башню и унёс государственную казну. Тот, кто против университета, – исчадие ада, и не в переносном, а в самом буквальном и точном смысле слова. В 90-х годах XIV века именно Парижский университет своими учёными рассуждениями и их применением к текущей действительности больше, чем кто-либо, положил начало тому психозу колдовства, который после этого свирепствовал в Европе в течение полутораста лет. Герцогиня Орлеанская Валентина Висконти— единственный человек, действующий успокоительно на душевнобольного короля: про неё распускают слух, что это она заколдовала короля и вызвала его болезнь, а кроме того, пыталась отравить дофина. Слух этот вызывает такое волнение, что Валентине приходится покинуть двор. Про идеалиста чистейшей воды, набожнейшего Филиппа де Мезьера распускается слух, что он «с неким другим отступником» ночью выкапывал на кладбище труп и совершал волхования, чтобы накликать смерть на герцога Бургундского.