Жанна – Божья Дева - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Оболенский cтр.№ 169

Кроме заботы о внутреннем примирении, действовали и другие, ещё более щекотливые соображения. Юридически пересмотр инквизиционного процесса, насколько он вообще был возможен, мог быть произведён только из Рима. Между тем в совершенно последовательном развитии жерсоновской линии почти полная автономия галликанской Церкви была окончательно закреплена буржской Прагматической санкцией в 1438 г., и отношения между Францией и Римом оставались чрезвычайно натянутыми – в течение всего XV века французов в Италии при случае именовали схизматиками. При этих условиях побудить Рим начать пересмотр процесса Жанны д’Арк было вообще нелегко. В 1451 г. через кардинала д’Эстутвиля, легата Св. Престола во Франции, начался настоящий торг, в котором Рим старался добиться отмены Прагматической санкции.

Этого он не получил. Но международный вес французской монархии, теперь уже опять самой сильной в Европе, возрастал настолько, что в 1455 г. новый, более сговорчивый папа Каликст III Борджиа дал своё согласие на пересмотр процесса.

Тем самым судьи Реабилитации, фактически зависевшие от короля Франции, оказались также формально, но и не только формально, в зависимости от Римского престола.

По самому своему существу процесс Жанны д’Арк обернулся двойной катастрофой: для рационалистического богословия университетской интеллигенции и для порождённого этим богословием инквизиционного права. Процесс, отвратительный и ужасный, стал возможен потому, что отвратительна была психология университетских богословов и ужасно было инквизиционное право. Но Рим ни того ни другого не мог признать. То, что в действительности было исторической драмой исключительного мирового значения, в рескрипте Каликста III было сведено к масштабам просто карикатурным: пересмотр процесса предпринимается на том основании, что, по имеющимся данным, «Гийом Эстиве, являвшийся в то время прокурором при Бовезском епархиальном суде, побуждаемый, как думают, некоторыми врагами самой Жанны, а также её матери и братьев, представил блаженной памяти Петру, епископу Бовезскому, доклад с ложными данными, изображавшими вышеназванную Жанну виновной в ереси и в других преступлениях».

С блаженной памяти Кошоном судьи Реабилитации всё же разделались. Но разбить рамки диалектического богословия и формального юридизма они не могли. Аргументацию судей 1431 г. они стали разрушать такими же диалектическими приёмами и, с другой стороны, выискивали в первом процессе отдельные формальные погрешности – причём и тут им приходилось обходить молчанием тот факт, что по инквизиционному праву, собственно, все средства были годны для изобличения еретика. Так терялось всё неисчерпаемое принципиальное значение её мученичества и за формально-юридическим спором о деталях забывалось основное: если Жанна – не ведьма и не еретичка, то она, очевидно, святая. Правильно проведённая кассация приговора 1431 г. должна была бы закончиться её немедленным причислением к лику святых. Но на этот счёт не было никакого сомнения в том, что дальше простого оправдания осуждённой в 1431 г. Рим при данных условиях ни в каком случае не пойдёт.

Нужно ли говорить, какой щемящей тоской веет от всего множества меморандумов, затребованных от всевозможных богословов Франции и Европы, – если, читая их, иметь перед глазами то вечно юное, что явилось поводом для их составления. И всё же, поскольку речь шла о Жанне, её дух и её свобода прорывались то тут, то там сквозь это новое издание сухого резонёрства. Парижский магистр Робер Сибуль вспомнил апостольское учение: «Должно повиноваться больше Богу, чем людям». Гийом Буйе писал: «Отказываясь отречься, Жанна следовала своему абсолютному долгу… следовала особому закону вдохновения, в силу которого она уже не была под общим законом… Отрицать факт, который нам известен без малейшего сомнения, хотя бы он и не был известен другим, есть ложь, запрещённая Божьим законом, как противная нашей совести… Поскольку речь шла о вещах, известных одному Богу, Церковь не могла о них судить. Девушка могла ошибаться – но она целиком отдавала себя на суд Божий и на суд своей совести; а раз она целиком отдавала себя на суд Божий, она не могла ошибаться». И сам Бреаль, резюмируя под конец все высказанные мнения, написал: «Дух дышит где хочет… Если вас ведёт Дух, вы уже не под законом… То, что она знала, она знала с полнейшей уверенностью, и на этот счёт ей не надлежало повиноваться ни одному человеку. Отречение от полученных ею откровений было бы ложью и лжесвидетельством перед нею самой».

Но, конечно, основной интерес Реабилитации – никак не в этих меморандумах экспертов по духовным делам. Он и не в торжественном провозглашении оправдательного приговора, не в уничтожении оригинала обвинительного акта рукой палача, не в процессиях и богослужениях, состоявшихся по этому поводу в Руане и в неизменно верном Орлеане, и не в водворении креста-памятника на Старом рынке. Всемирно-историческое значение Реабилитации заключается в том, что благодаря её процедуре возникло и сохранилось всё это множество свидетельских показаний. Крестьяне из Домреми и орлеанские буржуа, арманьякские рыцари и рыцари бургиньонские, буржские обывательницы и даже изворачивающиеся руанские асессоры – все они говорят по-своему, каждый добавляет ещё одну чёрточку, сообщает ещё один маленький эпизод, – и все они видели «синоптически» ту же самую невероятную девочку, которая сияет в протоколах первого процесса.

Но задача судей Реабилитации заключалась вовсе не в том, чтобы доказать её святость: доказать требовалось, что она была послушной дочерью Римско-католической Церкви. Между тем её заявления – «Да, я считаю, что должна слушаться папы, но Богу первому послужив», – стояли в актах 1431 г., и их подлинность не оспаривалась никем. Целый ряд свидетелей (Груше, Мари, Мижье, Каваль) подтвердили, что нотариусы писали верно. Тем более что сами нотариусы клянутся, что тщательно сличали свои записи; в особенности Маншон подчёркивает во всех своих многочисленных показаниях, что он сопротивлялся попыткам давления и писал по совести, ничего не добавляя и ничего не опуская; он также принял на себя ответственность за окончательный латинский текст процесса, признав, что он сам вместе с Тома Курсельским сделал этот перевод «в той форме, в какой он есть теперь». А Тома Курсельский говорит просто: «Её ответы относительно подчинения Церкви содержатся в процессе, и я к ним отсылаю».

Были, однако, показания, что нотариусы писали правду, но не всю. Так, например, Упвиль, действительно державший себя достойно во время процесса и попавший из-за этого в тюрьму, показал, что «по слухам, нотариусам запрещали записывать некоторые её заявления».

В связи с этим первое показание Маншона – о том, что после объяснений, данных ей Ла-Фонтеном, Изамбаром и Ладвеню, она заявила о своей готовности «подчиниться папе и Собору», – дало судьям Реабилитации нить, за которую они ухватились. Свидетелей стали тщательно допрашивать о том, что она говорила о подчинении папе, в надежде найти что-либо, что не записано в актах процесса.

Священник Р. Груше показал на эту тему, что она отказывалась подчиниться трибуналу, составленному из политических врагов, «но подчинялась папе и католической Церкви, требуя, чтобы её отвели к папе. И когда ей говорили, что процесс будет представлен на суждение папе, она отвечала, что не согласна с этим, потому что не знает, что они там напишут; но что она желала, чтоб её отвели к папе и чтоб он её допросил».