Жизнь сначала - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Успенская-Ошанина cтр.№ 37

Я хочу узнать имена людей, с которыми она связана телефонными проводами.

На первой странице верхней записной книжки — обычные данные о владельце. На второй — имена, против каждого — цифра. Сперва я не понял, что это. Белиберда какая-то — имя и цифра, но вдруг меня осенило: это же её долги! Тамара — двести, Сеня — сто пятьдесят, баба Зюма — триста пятьдесят. И так далее. Долгов у неё восемьсот рублей! Ошарашенно гляжу на эти имена и цифры. Обнов она себе не покупает, едим мы без излишеств — картошка, каша, мясо. Я даю свои сорок рэ стипендии. Да ещё от «патрета» осталось двести пятьдесят рублей. Откуда долги?

Тут же книжка оплаты квартиры, я стал листать. Вот это да! Пятьдесят восемь рублей стоит в месяц квартира, больше моей стипендии на восемнадцать рублей!

А сколько, интересно, идёт на еду?

Я вспомнил мамины сетования — не хватает того, что даёт отец, а давал он сто пятьдесят. Да мама ведь ещё что-то получала! Значит, дома шло на еду около трёхсот?

Наверное, у нас с Тошей тратится не меньше ста пятидесяти, а получает она сто десять. Ясно. В месяц ей приходится занимать не меньше пятидесяти рублей, это точно. Из месяца в месяц.

Всё равно восемьсот не набежало бы! И вдруг меня осенило — а лето?! Мы же ездили на море! Восемь рублей в сутки комната. А за тридцать дней?! Двести сорок?! А я-то был горд, что внёс в поездку сто пятьдесят рублей! На питание вместе с фруктами уходило наверняка ещё рублей восемь, значит, вот ещё двести сорок, итого — четыреста восемьдесят. А дорога туда-обратно? Сто рублей она ведь стоила?! Стоила. Получается пятьсот восемьдесят. Ну и мелочи — автобусы, лодки, кино… Цифры устроили в голове пляски: подскакивали одна к другой, легко заменялись новыми, суммирующими изначальными! Вот это да! Где же она могла взять такую огромную сумму?! Только занять.

Самолюбие не даёт мне признать, что даже себя я не могу полностью обеспечить, не то что её. А ведь сама она никогда не научится добывать деньги!

Что же я столько времени валял дурака? Почему слушался её?! Пусть она намного старше, она совсем девочка: не умеет жить и ничего не понимает в жизни. Тюбик прав, надо становиться мужиком, надо брать всё в свои руки. Пройдёт выставка, я получу много денег. И пусть Тоша попробует не взять!

Аккуратно переписываю в свою записную книжку имена тех, кому она должна. Сам отдам её долги. Да, но кто они, как их фамилии?

Почему ни разу я никого из них не видел? Стесняется она меня или не хочет делить себя между мной и ими? Почему возвращается в шесть-семь, если заканчивает в два?! Как получилось, что я ничего о ней не знаю?

Плывёт по комнате её бледное лицо. Ямочка на правой щеке, когда она улыбается. Пушок над верхней губой.

И я пишу её лицо, впервые. Почему раньше не делал этого? Пробовал, конечно. На всех уроках. Отдельно глаза. Отдельно большой рот. Отдельно улыбку. Отдельно щёку с ямочкой. Сколько листков с её чертами! А целиком лицо, глядя на которое у меня сразу начинает кружиться голова, ни разу даже не набросал. И сейчас дрожит рука, вьётся неуверенная линия: вдруг её лицо на холсте разъединит нас, вдруг, настоящая, живая, она исчезнет, а мне останется холст?

Не нужно никакого портрета, она — рядом.

Но рука уже не слушается. Вот уже её улыбка. Только почему глаза грустные? Почему в них страх? Она боится жизни, а всё равно улыбается. Мне передаются её страх, её боль, которыми она запружена, как нарыв гноем. Я — мужик. И я должен защитить её от жизни. И, если она не понимает, я сам на свои плечи возьму всю ответственность и за неё, и за её страх, и за её боли. Я проколю нарыв и выпущу гной.

Солнце падает на холст, её лицо — в мерцающих бликах.

Вижу её в роскошной машине. Мы с ней плаваем в бассейне. Мы с ней сидим в ресторане: музыка, мягкий свет, вкусная еда, движутся, обнявшись, люди. У неё запрокинуто лицо, полузакрыты глаза, мы вместе плывём в музыке, и больше нет в ней боли.

Открываю глаза. Передо мною её лицо сегодняшнее.

Мне становится не по себе: я не смею делать её портрет. Нельзя. Табу. Почему «табу», объяснить не могу, эта уверенность изнутри: нельзя.

И я сворачиваю холст и прячу на дно чемодана, который стоит в кладовке.

Стучит в голове: я переступил запретное, совершил недозволенное, я не смею касаться её улыбки, её боли, что-то случится.

У меня есть на сегодня работа. Тюбик просил подумать о войне. «Готовится грандиозное празднование Победы — тридцать лет, шутка ли?» Не шутка. Победа в справедливой войне — дело святое. Но что нужно от меня Тюбику?

Тоша наверняка выдала бы Тюбику жертв войны: женщин, детей, тех, кому стреляли в спину. А Тюбику наверняка нужен героизм народа!

Две дороги, два видения, два способа жить.

А я что вижу в войне? Какие произведения о войне нравятся мне? Любимый Тошин писатель — Василь Быков. «Сотников» для Тоши — самое серьёзное произведение о войне. Но не возводить же виселицу ко Дню Победы? Конечно, в данном случае Тюбик прав больше — мы победили потому, что у нас героический народ. Да, жертв — миллионы. И погибли, может быть, самые лучшие, но праздноваться-то будет День Победы! Тюбик ждёт праздника, а не смерти. А мне нужно совместить Тошино видение и то, что хочет получить Тюбик.

Стоят матери возле братской могилы. Могила — в цветах разных оттенков, тонкие деревья — в прозрачной зелени, матери — в чёрном. Из-за горизонта восходит солнце. Его лучи как бы несут к матерям солдата. Он молод, почти мальчик, волосы не коротки, видно, война кончилась давно. В одной его руке пилотка, на плече вещмешок, он в пыли, но освещён солнцем. Матери — полубоком к могиле, лицами к солдату, и столько в каждой надежды: может, именно её сын вернулся!

Тоше понравится. И Тюбику понравится.

Я натянул холст.

А где солнце?

Ушло. Сколько же сейчас времени?

И вдруг я почувствовал, что не один, в доме кто-то есть. Препротивное ощущение. Я не трус, но липкий пот пополз по хребту.

Сколько сейчас может быть времени?

На цыпочках подошёл к двери, выглянул — коридор пуст. Звуков в квартире нет, а чувствую: я не один, словно кто-то затаил дыхание.

В большой комнате на тахте сидит Тоша.

— Это ты?! — воскликнул я облегчённо. — Когда пришла? Я не слышал.

— Давно, — сухо ответила Тоша.

— Что случилось? — удивился я её тону. — У тебя неприятности?

— По-моему, неприятности у тебя.

— Какие? — спросил растерянно я. — Не с мамой ли?!

Тошино лицо перекосилось, не она это, незнакомая, отвратительная баба. И, будто подтверждая своё новое обличье, Тоша закричала:

— Ты меня обманул! Ты ничтожество. Ты, ты… приспособленец и гайка! — кричала она. — Ты продался!.. Не хочу больше видеть тебя!

Я хлопал глазами, ничего не понимая. Как бомба, взорвалась во мне ответная злоба и кровью кинулась в голову, застилая и истерически кричащую Тошу, и её холсты.