Жизнь сначала - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Успенская-Ошанина cтр.№ 30

— Я не могу ехать, Валя, в колхоз. Я хочу, чтобы только от меня зависела моя жизнь.

Он захохотал и повторил слово в слово то, что когда-то сказал мой папочка:

— От тебя не зависит ничего со дня твоего рождения. Ты сразу попадаешь на рельсы, а твоя профессия вообще народное достояние, ты обязан делать то, что нужно народу, то, что ждёт от тебя народ.

— При чём тут народ? То, что мне прикажут наверху?! Значит, моя жизнь заранее запрограммирована?!

А Тошин голос звучит: «Только от себя, от своего внутреннего мира зависит человек!»

Тюбик обнял меня, склонился надо мной, приблизил ко мне своё розовое, сдобное, значительное лицо.

— Выручи, Птаха, а? Будь другом, я не забуду этой услуги. Ты очень, очень нужен мне.

Я совсем забыл о Сан Саныче — он ждал меня. Могучий торс на фоне сумерек монументально, памятником застыл, подоконник — пьедестал.

— Ну ты даёшь! — воскликнул он облегчённо.

В коридоре серо, скучно — от ранних сумерек. Сан Саныч зажёг свет, спросил:

— Ты чего такой зелёный? Он что, кровь пьёт? Или прибил тебя?

— Вроде того. — Не смог я поднять глаза на Сан Саныча. Сан Саныч бесхитростен, чувствует ложь, с Сан Санычем нужно только впрямую. — Прости меня, — сказал я сквозь силу. — Наболтал тебе того, чего не имел, оказывается, права говорить даже тебе… ну про этот чёртов соцзаказ. Тюбик лично мне, оказывается, выбил его, чтобы я не зависел от Антонины Сергеевны, везде разрекламировал именно меня, получилось, я его продал. Ты, Сан Саныч, я знаю, мне друг, я тебе честно, не кручу, забудь всё, ладно? И прости меня, дурака, за надежду, что дал тебе. Если нужно, одолжу тебе денег на столько времени, на сколько хочешь, хоть на пять лет. Если сам выбьюсь, помогу тебе, да и Тюбик тебе помогает, он не бросит тебя. Прости меня.

Выложил, как на духу, и мне стало легче, только тогда поднял глаза, встретился с добрым чистым взглядом.

— Не переживай, Птаха. Больно совести много в тебе, а я ведь понимаю, я ведь, Гриша, многое понимаю, Тюбик наш того — пошёл в моторы.

— Как ты сказал?

Сан Саныч засмеялся, махнул рукой.

— Да, ладно, ерунда. Дуй домой. Тебе, по-моему, надо домой.

Да, мне нужно скорее домой. Давно нужно.

Тоша ждёт с обедом. Она в своём сером платье, которое я так люблю.

— В дорогу лучше в этом, да? — спрашивает доверчиво. — Не мнётся, тёплое. Ты небось проголодался? А я испекла пирог с капустой. Мне одна женщина дала рецепт. Хрустит! Мой скорее руки.

— Погоди, — остановил я её, когда она двинулась из передней в кухню. — В течение двух часов я дрался врукопашную: говорил, что свободен выбирать свой путь, а мне доказывали, что не свободен со дня рождения.

— И кто победил? — спрашивает Тоша тревожно. Она кротка, настроена мирно, и я с подробностями пересказываю ей разговор.

— Я умолял отпустить меня, я объяснял, что от этого зависит моя личная жизнь.

— Ерунда. Не от этого зависит твоя личная жизнь, — перебивает меня Тоша. — Так и сказал: «под угрозой институт»?

Я кивнул.

Лишь передав каждое Тюбикино слово и каждое своё, я почувствовал, что голоден. Мою руки и говорю не замолкая — о Сан Саныче и о моей попытке найти выход.

Тоша ходит за мной следом: из передней в ванную, из ванной в комнату, ждёт, пока переоденусь. Наконец мы садимся ужинать.

— Не расстраивайся, Гриша, поезжай в свой колхоз, — говорит она, когда я замолкаю. — Коровы, зимний лес, голодные бездомные собаки — всегда есть то, что можно написать. Живая жизнь. Ты настоящий художник и попробуй представить всё так, как есть, не лги на холсте, как солгал с «патретом». Поглядим, пройдёт это или нет?

А я смотрю на неё, забыв про необычный пирог, и у меня пережимает дыхание: в венце светящихся волос, она — моя дорога, и ни Тюбик, ни декан, ни сам премьер-министр не имеют такой власти — отнять её у меня. Печальные глаза улыбаются мне.

Пирог, чай, дорога на вокзал как во сне. Сумка её слишком легка, мне бы сейчас пудовые чемоданы в руки. Я бы хотел всю дорогу нести Тошу на руках, и мне не было бы тяжело, потому что её лицо припадало бы к моему, её глаза смотрели бы на меня близко, очень близко…

Вернулся один — в её дом. Странно — вернуться в её дом без неё.

А дом полон её запахов, снов, её слов.

Прямо в пальто подхожу к её мольберту, сдёргиваю шторку. И в ужасе отступаю. Да что же это такое?! Главный цвет — розовый: цвет раздражённой и воспалённой кожи. Из этого, розового, цвета на меня человечьими, красными, плачущими глазами смотрят два совершенно голых, без единого волоска кролика. Видно, что они дрожат, в боли прижали уши к голове, лица у них — ребёночьи, беспомощные, дети они — не кролики, обидели их, измучили. Двое уже ощипаны, а третьего ощипывает деваха. Может, брови, глаза по отдельности и красивы даже, но лицо, соединившее их в целое, отталкивает, пугает зверством, нечеловеческим выражением алчности, властности, всеправия на несчастную кроличью жизнь, у девахи — лицо палача.

Обычно пересказать Тошину картину нельзя. Обычно в Тошиной картине всё зыбко. Это не реализм, а душа человека, природы, события, это настроение, или боль, или радость, или открытие. А в этой… голая кожа — живая, сочная. Удивительно написаны пальцы девахи — с фиолетовыми ногтями, в сверкающих перстнях, они вырывают пучками кроличью шёрстку. У кролика, находящегося во власти этих пальцев, разинут рот, видно, он кричит от боли, рвётся, плачет, но другая рука девахи, в браслете и перстнях, цепко впилась ему в брюхо, сжала безжалостно желудок и сердце, из неё не вырвешься. В ушах у девахи — серьги, тяжёлые, золотые, с крупными бриллиантами. И очень аккуратно собрана в большой мешок шерсть с двух кроликов, а эта, с последнего, — на раскинутой простыне полиэтилена. За спиной у девахи — распятые на деревянных подставках пуховые платки, шапки, шарфы.

И всё-таки сразу увидишь: это именно Тошина картина. Несмотря на то что и кролики и деваха выписаны довольно натуралистично, главным остаётся настроение: раскрывается оно через цвет картины — серовато-кровавый: как бы зарево за спиной девахи, пожарище, знак беды. И, как всегда у Тоши, суть картины — душа обиженного существа: мука, недоумение перед жестокостью. А по контрасту с незащищённостью кроликов — драгоценные камни в серьгах и в перстнях. Получается, из девахи живое — лишь одни эти камни — в мочках ушей и на серых, с фиолетовыми ногтями пальцах.

Да что же это за зрение, за восприятие, за выбор — страдание и жестокость, палач и жертва?!

Что за притягательная сила в её холстах? Не могу отойти от несчастных кроликов, мне хочется взять их на руки, согреть, покормить, смазать кровоточащую кожу спасительной мазью! Замечаю всё новые подробности: разбросанную на полу сморщенную, жухлую, с чёрными, не отмытыми пятнами морковку, глубокий вырез в кофте девахи, пухлые полушария грудей, вызывающих и манящих, — деваха любит все удовольствия жизни! Круглые голые коленки, широко расставлены ноги, прочно стоят на паркетном полу. Любит себя и не любит живое — кролик сжат между длинными ступнями, ему не спастись!