Жизнь сначала - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Успенская-Ошанина cтр.№ 15

Ребята мешают мне. Иду рядом с Тошей, а смотреть на неё, говорить с ней не смею.

А она вообще не замечает, смотрит на ребят, слушает их болтовню.

Даже Тюбик пошёл сегодня провожать Тошу. Болтает легко, будто каждый день ходит с нами, городит какую-то чушь: о пороге взрослости, о высоком назначении нашей профессии. И другие балаболят без остановки. Громче всех и красноречивее — Волечка: о том, как хорошо мы прожили эти годы, сколько благодаря Тоше узнали, вспоминает о спектаклях, которые мы вместе смотрели, о наших поездках. Говорит и о будущем: нужно собираться почаще, раз в год обязательно.

А сегодня меня раздражают его разглагольствования и болтовня остальных. Хочу попросить: «Не надо, замолчите». Хочу сказать: «Идите домой!» Но ни о чём не прошу, семеню в толпе, один из всех, и чувствую себя низкорослым и ничтожным рядом с Волечкой и Тюбиком.

Ребята плывут у меня перед глазами, кажутся пьяными. Они мешают мне, наконец, остаться вдвоём с Тошей.

Сегодня я ночевал дома.

Последний школьный день.

Мама накормила меня яичницей, нагладила и так отутюженные новые брюки, достала новую рубашку, купленную специально для выпуска, велела надеть галстук и, охнув, что опаздывает, убежала на работу.

Папик пьёт кофе. Он сегодня не торопится. Он сегодня собирается завезти меня в школу и, если удастся, посмотреть акт вручения аттестата. Я против, но папик вряд ли посчитается с моим «против», и предвкушение их встречи — Тоши с папиком наполняет меня паникой. Я поспешно одеваюсь. Ищу слова, способные остановить папика.

Почти сутки не видел Тошу. И ноет сердце — как она там сегодня без меня, не случилось ли чего этой ночью, не обидел ли кто её?

— Чтобы иметь бабу, вовсе не обязательно проводить с ней сутки напролёт, вполне достаточно на всё про всё пары часов! — вдруг говорит папик, оказываясь в дверях моей комнаты.

Если бы это был не мой папик, я избил бы его, но из глаз папика изливалась на меня такая гордая любовь, такое искреннее обожание, что я лишь передёрнулся и рявкнул: «Замолчи!»

Папик не замолчал:

— Хвалю, сын, не теряешься! Мой сын. Молодец. Так держать! Только учти, бабу нужно брать в руки сразу, пусть знает своё место. Ты особо не попадайся на их крючки, схватят — не выпустят. Не давайся. Всегда помни о том, что ты свободен. Не уступай ни в чём! Не тушуйся, старик.

— Замолчи! — снова попросил я папика.

Спасло меня то, что я отстранился. Циничные разглагольствования папика, для меня с детства привычные, не принял на свой счёт и на счёт Антонины Сергеевны. Сколько помню себя, папик никогда не стеснялся в выборе выражений, к женщинам относился небрежно, твёрдо считая, что они созданы лишь для удовольствия мужчин. Переубеждать папика было бы глупо. Я сказал дружелюбно, как мог ласковее:

— Я, папа, больше не буду дома жить.

— Никак, получил квартиру?! — поддержал меня папик, не принимая всерьёз, обращая в шутку мои слова. — Трёхкомнатную? С изолированными сортиром и ванной?!

— Прошу тебя поговорить с мамой, чтобы она не расстраивалась.

— С мамой?! Да знаешь ли ты, что я с твоей мамой и живу-то под одной крышей только из-за тебя. Я тебя люблю больше жизни, только ты меня здесь и держишь. И в ту минуту, как ты из-под нашей общей крыши исчезнешь, я тут же…

— Перейдёшь к Гелене? Достойная замена маме!

— Какая Гелена?! — удивился папик. — У меня нет никакой Гелены. А… — рассмеялся он. — Гелена — эпизод. Что Гелена? Она не понравилась тебе, и я расстался с ней.

— И нашёл ту, что мне понравилась.

Папик смешался на мгновение.

— Ну-у, — протянул он смущённо. — Я, конечно, не познакомил тебя, случая не было…

— После нашей встречи ты не водишь её в Третьяковку, нашёл другой музей, чтобы выставлять свой экспонат?

— А кто же та полоумная, что берёт в мужья или любовники, уж не знаю, нищего недоноска?! — не остался в долгу папик.

Кровь бросилась мне в голову. Не «недоносок», не «нищий» ударило, как посмел он Тошу назвать полоумной?!

Да, папик был моим кумиром. До того мгновения, как мы встретились в Третьяковке, мне казалось, папик — идеальный, благородный, порядочнейший человек. Но и тогда, в Третьяковке, я ещё не понимал… я ещё не знал: он же пошляк, он же игрок, он же никакой не врач, он — главврач, он чиновник, он — карьерист, он делает бизнес из своей профессии! И маму он своим поведением унижает и гробит. Что он сейчас говорил тут такое?!

Слабыми руками я повернул замок, толкнул коленом дверь. Но в эту минуту передо мной очутился папик.

— Прости меня, — сказал он, и лицо его скривилось.

— Я не верю в твоё раскаяние. Ты фальшив, тебе плевать на чувства…

— Ты любишь?! — не то спросил, не то подтвердил папик. — Кто она, эта счастливица? Ты так любишь! Я забыл уже, что бывает… — Он не договорил, он приобнял меня за плечи, повёл в комнату, усадил в кресло, а сам остался стоять передо мной. — Кто она?

И я клюнул на его «удочку» — кроткий, в самом деле сожалеет, что обидел мою Антонину Сергеевну: взял да и рассказал всё от первого урока и до нашей странной ночи — с чёрной картиной Тоши, с моим бунтом против её картин, с нашими первыми общими оладьями. Папик не перебивал, смотрел мне в рот, и лицо его было прекрасно всё то время, что он слушал.

— Так она много старше тебя? — спросил он, когда я замолчал.

И этот первый вопрос красноречивее всяких прямолинейных пошлостей показал, что он ничего не понял.

— Ясно. Старше. Расставила сети, поймала сопляка.

Я встал. Он силой усадил меня.

— Она художник?! — спросил с интересом. — Талантливый, ты говоришь, художник?! Так зачем тебе мехмат? Сам Бог велит тебе тоже быть художником, чтобы говорить с ней на одном языке. Сечёшь? — спросил он весело. — Значит, так. Подписываем соглашение. Я какое-то время, а может, долго, а может, всю жизнь, продолжаю жить дома, как жил, я подготовлю мать к страшной перемене в её жизни — к жизни без тебя, но ты выполняешь мои условия. Первое: приходишь два раза в неделю домой и проводишь с нами вечера, как будто ты так и живёшь с нами, причём сидишь у нас столько времени, сколько нам с матерью нужно. Второе: ты поступаешь в Суриковское.

— Но если я чувствую, что я не художник, а математик? Ты не понимаешь, я плохой художник, я в последние годы написал всё, что мог написать за целую жизнь, меня не тянет рисовать, я не люблю, я не хочу… зачем мне быть художником? Я хочу быть учёным.

Папик пристукнул об пол ногой, глаза его недобро сверкнули.

— Мне лучше знать, художник ты или нет. Я породил тебя. Ты — мой, понимаешь, мой сын, и я лучше знаю тебя, чем знаешь себя ты. Тем более ты сейчас не в себе, не можешь решать.

— Домострой какой-то, — разозлился я. — И очень я в себе. Уж про себя-то я лучше знаю, чего хочу. И я сам решу свою жизнь!