Едва он ступил на порог, как остатки потолка рухнули вниз, и пол, ковер, кровать Томаса и все вокруг погибло под лавиной горящих обломков.
Рокот самолета из Лондона, опоздавшего из-за встречного ветра на пятнадцать минут, было слышно задолго до того, как он появился в поле зрения. Вечер выдался темный, со штормовым ветром и низкой облачностью. Самолет неожиданно вынырнул из плотного мрака в конце взлетной полосы и приземлился на черный, покрытый лужами бетон. Вскоре после этого началась обычная суета. Грузовики и цистерны со всех сторон стали подъезжать к самолету. Двое мужчин в черных непромокаемых комбинезонах подкатили трап. Открылись двери, и на верхней ступеньке трапа появилась стюардесса. Пассажиры медленно начали сходить по трапу и зашагали через бетонированную площадку, продуваемую всеми ветрами, к зданию аэропорта. Они с трудом удерживали в руках чемоданы, корзинки и растрепанные свертки. Ветер старался сорвать с них одежду, а они пытались увернуться и спрятать голову от дождя. С одной женщины ветром сорвало шляпу.
Виктория, засунув руки в карманы пальто, стояла внутри у стеклянных дверей, ожидая Оливера. Другие встречающие один за другим уходили, встретив друзей или родственников. «А вот и ты, дорогой. Хорошо долетел?» Нежные поцелуи. Вошли две монахини, встреченные священником в небольшой черной шапочке, положенной католическому пастырю. «Я на машине, она ждет нас», – сказал он деловым тоном. Затем появилась женщина с целым выводком детишек и без мужа, который мог бы ей помочь. И наконец, несколько бизнесменов с портфелями.
Поток пассажиров заметно поредел. Оливера все не было. Виктория представила его сидящим в кресле салона в ожидании, когда кончится толкотня в проходах и дверях. Потом он выпрямит свои длинные ноги, достанет пальто и неспешной походкой пройдет к выходу. Может быть, остановится поболтать со стюардессой. Виктория грустно улыбнулась при мысли о том, как хорошо она знает его повадки.
– Извините.
Голос послышался прямо у нее за спиной. Виктория вздрогнула и обернулась. Она увидела бизнесмена в котелке, с портфелем и в жестком накрахмаленном воротничке.
– Вы, случайно, не мисс Виктория Бредшоу?
В руке он держал конверт.
– Да, это я.
– Я так и подумал. Это письмо для вас. Ваш друг просил меня передать его вам.
– Мой друг? – Она не спешила брать письмо.
– Молодой человек с бородкой. Боюсь, я не запомнил, как его зовут. Он просил отдать письмо вам.
– Но разве его не было в самолете?
– Нет, он не смог полететь. Мне кажется, вы все узнаете из письма.
Виктория вынула руку из кармана и взяла письмо. Она увидела написанные плотным почерком Оливера слова: «Мисс Виктории Бредшоу».
– А где он?
– Он сказал, что не может лететь этим рейсом. Еще он рассказал мне, как вы выглядите, и попросил отдать вам письмо.
– Понятно. Благодарю вас. Я… извините за причиненное вам беспокойство.
– Никакого беспокойства, уверяю вас, – заверил он. – А теперь я должен идти. Жена ждет меня в машине. Она уже, наверное, волнуется, не случилось ли что со мной.
Он стал пятиться назад, торопясь уйти. Потом коснулся шляпы рукой со словами «прощайте».
– До свидания.
Она осталась одна. Все разошлись. Лишь несколько человек из обслуживающего персонала быстро перемещались по аэропорту. Какой-то человек в рабочем комбинезоне катил тележку с багажом. Потрясенная Виктория стояла в полном замешательстве, держа в руке письмо Оливера, не понимая, что ей с ним делать.
На другой стороне зала прибытия она увидела небольшой буфет. Она пересекла зал по полированному полу, села на один из высоких стульев и заказала чашку черного кофе. Милая приветливая женщина налила ей кофе из электрического кофейника.
– Вам с сахаром?
– Нет, спасибо.
Она вскрыла конверт и вынула письмо.
– Ужасная ночь, а?
– Да.
Она открыла сумочку, нашла кошелек и заплатила за кофе.
– Вам далеко ехать?
– Да. Мне нужно в Сазерленд.
– Господи, как далеко! Вам еще дальше, чем мне.
Виктория развернула письмо. Он напечатал его на машинке.
Душа преисполнилась холодом, предчувствием беды. Она обхватила рукой кружку с горячим кофе и стала читать.
Фулем
Вторник, 24 февраля
Виктория!
Если бы я был другим человеком, я бы начал это письмо с того, как трудно его писать. Но я не собираюсь этого говорить, потому что мне никогда не было трудно писать, даже когда я садился писать письма, подобные этому.
В Шотландию я не вернусь. Я провел весь день с моим агентом, и он очень хочет, чтобы я поехал с ним в Нью-Йорк, где режиссер Сол Бернстайн уже ждет, чтобы подписать со мной контракт и начать работу над постановкой моей пьесы «Человек во тьме» на Бродвее с большим, как я надеюсь, размахом.
Так что я улетаю в Нью-Йорк из аэропорта Хитроу сегодня вечером.
«Но он не может так поступить со мной!
О, еще как может! Не в первый раз».
Я не знаю, когда я вернусь. В этом году, в будущем году, когда-нибудь или никогда. И уж никак не в ближайшем будущем. Слишком многое поставлено на карту относительно моего будущего. Слишком многое надо обдумать. Слишком много замыслов роится в моей голове.
Я принял это решение, думая о тебе. Вообще-то, я думал о тебе вчера всю ночь. Ночь – самое подходящее время, чтобы все продумать и расставить по местам. Ночью темно и тихо, и истина проступает более отчетливо. В темноте ее лучше видно.
А истина в том, что я никогда не мог бы жить с тобой, потому что я никогда не мог жить долго ни с одной женщиной. Давным-давно, когда я оставил тебя в первый раз, я говорил тебе, что никогда никого не любил, точно так же дело обстоит и сейчас. Я думаю, что у меня к тебе особое чувство, и тем не менее единственное, что мне в этой жизни интересно, – это новые замыслы в моей голове и желание перенести их на бумагу.
Это решение ни в коей мере не связано с тем, что произошло в Бенхойле. Оно никак не связано с тем, что ты написала Арчерам, и уж никак не связано с тобой. Те несколько дней, что мы провели вместе, просто незабываемы, и ты подарила мне чувство упоительного восторга, которое больше всего походит на счастье. Но то были дни, украденные у жизни, и сейчас пришло время вернуться к реальности.
Тебе придется кое-что за меня сделать. Например, ты должна отвезти Томаса назад к Арчерам и вверить его заботам любящих деда и бабушки. Меня все еще огорчает, что он будет жить с ними. Я все еще с омерзением думаю о том, по какой избитой колее они, несомненно, направят его жизнь, но сейчас уже очевидно, что это просто один из фактов моей жизни, с которым придется примириться.