Декабристы и народники. Судьбы и драмы русских революционеров - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Ляшенко cтр.№ 38

Однако для того, чтобы выяснить, так ли это, нам придется обратиться к вопросу о том резонансе, который вызвали в России события 1825 г. Как это ни парадоксально, тема отношения образованного общества и «низов» к восстанию декабристов оказалась и достаточно запутанной, и не слишком популярной среди исследователей. Произошло это, скорее всего, потому, что реакция России на 14 декабря была действительно неоднозначной, пестрой, иногда сбивающей с толку. Попробуем последовательно разобраться в калейдоскопе мнений и действий родственников декабристов, их друзей, знакомых и просто современников событий. Нам, естественно, не удастся решить проблему во всей ее полноте, но обозначить главные подходы к ней, ее болевые точки попытаться стоит.

В первые дни после восстания людям было не до анализа событий и взвешенных к ним подходов. В крестьянской толще восстание декабристов преломилось, как обычно, по-своему, вызвав рождение новых слухов и мифов, на которые всегда была щедра российская деревня. Ее мало интересовали истинные причины выступления дворянских революционеров (да она и не смогла бы их осмыслить), крестьянство попыталось «примерить» события 14 декабря на себя, представить, какую выгоду могли бы извлечь из них селяне. В некотором смысле прав был сенатор Дивов, заявивший: «Ходят слухи о возмущении крестьян; они отказываются платить подати помещикам, говорят, что покойный император дал им свободу, а ныне царствующий император не хочет этого исполнить. Подобные слухи несомненно являются последствиями заговора 14 декабря».

Сенатор прав в том, что восстание декабристов, конечно, спровоцировало крестьян на подобные заявления и действия. Он только недоговаривает, что толчком к этим заявлениям совсем не обязательно должно было стать 14 декабря. Любое неординарное событие в империи немедленно отзывалось в деревне волной слухов «о воле», коварстве чиновников и помещиков и добрых намерениях умершего или взошедшего на престол царя. Думается, что именно тема крепостного права оказалась центральной в отклике крестьян на восстание декабристов. Потребовался даже специальный Манифест Николая I от 12 мая 1826 г., чтобы попытаться успокоить разволновавшуюся деревню. Манифест, как это ни странно, лишь подлил масла в огонь. В нем говорилось о ложности слухов о грядущей отмене крепостного права, а также подтверждалась необходимость повиноваться властям в установленном порядке. В заключение приказывалось читать Манифест в общественных местах в течение шести месяцев. У крестьян сразу же возникло убеждение, что: «Только шесть месяцев господа будут владеть нами, а там мы будем вольные». Впрочем, что бы ни заявляла в этот момент власть, успокоить крестьян было не в ее силах.

Крестьянский отклик на события не исчерпывался «обсуждением» проблемы крепостничества. Было в нем и вполне понятное злорадство: «Начали бар вешать и ссылать на каторгу. Жаль, что не всех перевешали. Хоть бы одного кнутом отодрали и с нами поравняли. Долго ли, коротко ли, не миновать этого». Были, правда, редкие, но все же попытки подняться до осознания случившегося в столице. Сапожник, работавший в лавочке рядом с Сенатской площадью, рассказывал односельчанам: «Господа офицеры волю крепостному народу требовали. Пришли они не с просьбою, а с грозьбою и полки с собой привели; полки привели с ружьями, а пушки забыли; пушки их и перестреляли». В целом же, подчеркнем еще раз, в крестьянских откликах черт собственно событий 14 декабря очень мало, они явно служили селянам лишь поводом для того, чтобы вновь заявить о своих нуждах и чаяниях.

Сложнее, многомернее оказалась оценка восстания дворянским обществом. Первым чувством, охватившим его, был страх, перемешанный со злобой на «мальчишек-злодеев», посягнувших на вековые устои. Лучше всего эти чувства выразил некий сановник, который, встретив арестованного Е. Оболенского, воскликнул: «Что вы наделали, князь! Вы отодвинули Россию по крайней мере на пятьдесят лет назад». Безымянному сановнику вторил граф Д.Н. Толстой: «Посягательство на ограничение царской власти и на перемену образа правления казалось нам не только святотатством, но историческою аномалиею». В том же духе, но гораздо резче высказалась жена министра иностранных дел России М.Д. Нессельроде (урожденная Гурьева): «…эти негодяи, при составлении заговора считавшие себя римлянами, оказались ничтожествами…» Итог отзывам подобного рода подвел Николай I с удовлетворением писавший брату Константину Павловичу: «Здесь все усердно помогали мне… все желают показать пример и, главное, хотят видеть свои семьи очищенными от подобных личностей и даже от подозрений этого рода».

Действительно, страх или неизбывные верноподданнические чувства заставляли людей идти на неординарные, если не сказать сильнее, поступки. Великий князь Михаил Павлович приехал к старику Шереметеву, чтобы выразить ему соболезнования по поводу ареста сына. Тот заявил князю: «Если мой сын в этом заговоре, я не хочу более его видеть, и даже первый прошу вас его не щадить. Я бы пошел смотреть, как его будут наказывать». Когда сына привели прощаться с отцом перед отправкой в ссылку, то старик отказался его видеть, и только вмешательство Николая I, потребовавшего, чтобы отец попрощался с сыном, принудило Шереметева выйти к осужденному.

Такие случаи бывали, но все же не они стали правилом. Гораздо больше в поведении дворянства оказалось другого – страха, панического ужаса перед правительственным террором, от которого первое сословие России уже давно отвыкло. Михаил Чаадаев, брат знаменитого П.Я. Чаадаева, был очень далек от теоретизирования по поводу политики и реальных политических движений. Однако с 1834 по 1856 г. он безвыездно прожил в деревне и до конца жизни боялся звона ямщицкого колокольчика, думая, что к нему едут с обыском. В первые дни и недели после восстания по России, как уже говорилось, прокатилась волна уничтожения личных архивов. Образно выражаясь, над страной стоял дым от сжигаемых писем, альбомов, дневников, записок. Уничтожили свои документы «Любомудры» – кружок, весьма далекий от реальной политики. Автор интереснейшего «Дневника» А.В. Никитенко сжег те его страницы, что были посвящены декабристам. В.А. Жуковский, обращаясь к П.А. Вяземскому, выражал надежду, что теперь-то его друг убедился в бесплодности прежних идей, оппозиции, попытках что-либо изменить в образе и духе правления. Известный писатель И.А. Гончаров вспоминал: «Все испуганные масоны и не масоны, тогдашние либералы… приникли, притихли, быстро превратились в ультраконсерваторов, даже шовинистов…»

Гончаров явно сгустил краски, далеко не все изменили свои взгляды, согнулись, одобряя деятельность правительства. Позиция этих людей представляется наиболее интересной, сложной, значимой. Н.М. Карамзин, проведший день 14 декабря возле Сенатской площади, отмечал: «Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж». Главным для него являлся, конечно, не расстрел восставших, а то, «чтобы истинных злодеев между ними (декабристами. – Л.Л.) нашлось не много», чтобы они не ввергли страну в пучину гражданской розни. П.А. Вяземский, друг многих декабристов, человек, разделявший их главные идеалы, вторил великому историку: «Я всегда говорил, что честному человеку не следует входить ни в какое тайное общество… Всякая принадлежность тайному обществу есть порабощение воли своей волей вожаков».