– А ты не ври!
– Я не вру. Да, это он. Тебе повезло.
– Мне? Повезло?!
– Конечно! Теперь тебя не уволят.
– Я теперь и сам не останусь.
– Почему же?
– Объяснить?
– Объясни!
– Может, сама поймешь?
– Нет, не пойму…
– Почему ты не сказала раньше? Почему делала из меня дурака?
– Дурака ты сам из себя сегодня сделал!
– Что-о?!
Он затормозил на полном ходу, оставив на асфальте длинный черный след содранной резины. Ехать дальше Гена не мог, потому что до жуткой отчетливости ему захотелось со всей скорости врезаться в фонарь или стену, а еще лучше, пробив узорный чугун, рухнуть с моста, похоронить в грязной холодной воде и себя, и Ласскую. Марина мотнулась в кресле, как кукла, чуть не ткнувшись лбом в «торпеду».
– Ненормальный!
– Нормальный. Я поеду ночевать к Ренату!
– Хоть на вокзал.
Чтобы успокоиться, он вышел из машины, поднял капот, проверил щупом уровень масла, хотя сразу после остановки делать это бессмысленно. Закурил, не сразу попав кончиком сигареты в дрожащий лепесток огня. Рядом остановилась древняя «копейка», подмазанная шпатлевкой, как изуродованный покойник в морге. Из окна высунулся водитель – тогда еще сохранялись особое дорожное братство и взаимовыручка автомобильных горемык.
– Заглох?
– Мотор перегрелся, – соврал Гена. – Вентилятор не крутит.
– Значит, датчик полетел. А вроде машина-то новая?
– Года нет.
– Советское – значит лучшее. Стахановцы гребаные! Мою-то еще итальяшки собирали! – Он с нежностью погладил руль. – Всех переживет.
– Да уж…
– Теперь жди, пока остынет, – посоветовал, уезжая, доброхот. – А то движок заклинит.
Когда остыв, Гена сел в машину, Марина сказала:
– Ну что ты взбесился? Что, собственно, произошло?
– Почему ты молчала? Я же тебе говорил: к нам пришел новый главный редактор Шабельский. Ша-бель-ский. Редкая довольно-таки фамилия. Не Иванов какой-нибудь. Почему не сказала? Почему прикидывалась?
– Выбирай слова! Что я должна была тебе сказать? «Ах, Гена, твой новый главный – мой первый мужчина!» Так, что ли?
– Не так.
– А как?
– Не знаю. Но сказать надо было хоть как-нибудь.
– Что? Он первый, а ты последний, да?
– Замолчи, сука!
– Ты еще ударь!
– Живи!
– Может, все-таки поедем? Можешь ночевать где хочешь, а мне надо домой, к ребенку. Кстати, ты обещал отвезти потом свою мать. Забыл? Она сидит с твоим сыном, пока мы по балетам ходим. Я с ней в квартире не останусь.
– Я ночую у Касимова.
– Хоть на помойке.
До дома они доехали, не проронив ни слова. Но когда вошли в лифт, Марина, засмеявшись, положила руки ему на плечи:
– Дурачок, я давно все забыла. Прошло целых пять лет!
Странно, но именно «пять лет» примирили его со случившимся. В молодости пять лет кажутся необозримым, космическим сроком. В армию на два года он уходил как в вечность, а вся вечность-то – две зимы и два лета. И Гена подумал: смешно ревновать, беситься, если это случилось целых пять лет назад, в прошлой жизни. Как же глупа молодость! Потом понимаешь: люди живут в прошлом, а в настоящем только едят, спят и сидят на унитазах. После Зои прошло двадцать пять лет, а он ничего не забыл. Ничего!
«Ты скажи ей об этом, Ниночка!»
…В квартиру Гена поднимался, еще полный мстительных грез, оберегая обиду даже от резких движений, но в сердце уже затеплилась плаксивая сладость прощения. Мать, уложив Борьку, смотрела по телевизору «Голубой огонек»: кудлатая Пугачева пела про «старинные часы», а знатная колхозница, воин-афганец и космонавт Леонов слушали, млея. Из кухни пахло свежими щами. В маленькой комнатке спал, зажав в руке пластмассовый пистолет, будущий боец израильских сил самообороны.
– Какой умный мальчик, уже считать умеет! – похвалила мать.
– Анна Степановна, ну куда вы на ночь-то глядя собрались? Оставайтесь! – ласково предложила Марина. – Чайку попьем, поболтаем, у меня семечки есть.
Ни к какому Ренату он, конечно, не поехал, а терпеливо дожидался, когда жена начаевничается со свекровью и, благоухая ночным кремом, придет наконец в постель…
11. Вяленые бычки
«Надо бы позвонить Касимову!» – вспомнил Скорятин и набрал номер друга.
Ренат долго не откликался, наконец ответил тяжелым похмельным голосом.
– Как жизнь? – спросил Гена.
– Никогда не пей водку «Русская доля»! – ответил несчастный.
– Заехал бы! Есть кое-что для тебя.
– Как называется?
– «Клептократия».
– Неплохо. Такая башка и такому тихушнику досталась. Давай завтра. Сегодня меня можно только кантовать.
– Договорились.
Ренат, потеряв ногу в Чечне, не ездил больше в горячие точки. Он пил и издавал «Отстой» – четырехполосную газетку полуправдинского формата с невнятной периодичностью: есть деньги – есть свежий номер, нет денег – нет и номера. Он сам набивал текст на компьютере, редактировал, верстал, потом по дешевке печатал в серпуховской типографии две тысячи экземпляров и развозил по киоскам на ржавой «Таврии» с ручным управлением. Киоскеры, давно забывшие, что такое бесплатная выкладка, у Рената газеты брали на реализацию задаром и всовывали между глянцевыми обложечными задницами. Почему? Видимо, из уважения к боевому протезу – старому, скрипучему, деревянному, с черной резиновой присоской. На таких, подвернув пустые штанины, ковыляли инвалиды Великой Отечественной во времена Гениного детства. Кстати, современные протезы, один даже для спортивного бега, у Рената тоже имелись, но ими он почти не пользовался. Остаток тиража Касимов распространял сам в переходе под Киевским вокзалом. Стоял, плечистый, бритоголовый, усатый, в видавшей виды спецназовке, и рокотал, сверкая раскосыми черными глазами:
– Товарищ, стой!
Купи «Отстой!»
– А про что газета?
– Про сволочей!
Сдачей он никогда себя не затруднял, но если кто-то, вздыхая, начинал рыться в кошельке, отдавал газету даром. С Ленкой Батуковой Ренат давно развелся: застал ее, вернувшись из командировки, в постели с загорелым плейбоем, сломал ему нос, собрал чемодан и ушел. Слава богу, детей еще не настрогали. Ленка, понимавшая брак как союз двух свободных индивидуумов, так и не догнала, почему ее бросили из-за какой-то возвратно-поступательной шалости. Зато дед-генерал гонял шалопутную внучку по всему дачному поселку, страшно ругаясь и размахивая желтым парадным ремнем. Он любил Рената и купил ему после развода «однушку» в Бескудниково.