У нас было упражнение: стрельба на кучность. В воздух запускалась ракета – как одиночный салют. И по ней палили из пушки. Отлично было тогда, когда все снаряды уходили в направлении маленькой звездочки в небе. Комбат с гордостью смотрел на отделение, где было больше славян, и поощрял их:
– А ну-ка, славяне, покажите, как умеете воевать. Молодцы! Покажите этим чуркам.
И все в этом роде.
И вот настала наша очередь. Из нацменов у нас был только Щерба. Он ящики со снарядами носил, как спичечные коробки: член ему, как мы убедились, не мешал. Я тоже что-то делал у пушки. В общем, все занимались своим делом. Ракету запустили, комбат прокричал:
– Огонь!
Мы пальнули, и звездочка погасла. Мы попали прямо в нее. Это практически невозможно, но у нас случайно вышло. Я уже не помню, что происходило потом, помню только красную рожу комбата. Было такое ощущение, будто он только что узнал, что у его жены выросли яйца, и гинеколог об этом объявил в программе «Время» на всю Советскую страну и соцлагерь. Мы же гордо расселись на пушке, как будто так и было задумано.
Учебка заканчивалась, и нас должны были распределить по всей Советской армии. Дамоклов меч Афганистана опять повис над моей лысой головой. Тут же были задействованы все ресурсы нашей семьи и пущены в ход все коррупционные схемы для моего спасения. Я был единственным наследником накопленного непосильным трудом в Африке богатства и «жил за двоих». Мама опять начала психологический террор против отца, постоянно напоминала ему о цинковых гробах, которые привозили из Афганистана в «черных тюльпанах», как пел Розенбаум.
И меня, нарушив закон СССР о службе, направили в Ленинакан.
Ленинакан был мне родным городом. У меня там жили дворовые друзья, родственники. И родная тетка Маро. Бабки Вардануш уже, к сожалению, не было.
Маро была очень рада, что я тут, под носом. И я был рад после ежовых рукавиц уставной службы в учебном образцовом подразделении в Манглиси попасть в рай. Мама успокоилась, папа был счастлив, что спокойно может лежать на диване после работы. И все ждали, когда я уволюсь. Но впереди было еще полтора года.
У нас был командир – капитан Сметкин. Полуграмотный мужик, которому я долго объяснял, что Тарту и Урарту – это не одно и то же. Мы спорили на разные темы, даже о том, должна ли женщина брить ноги. Или она должна зарастать до пупка. Вообще спектр тем был велик.
У нас было тыловое обеспечение. Мы весь день валялись на кроватях. Нас было всего шесть человек привилегированных тунеядцев. Жили мы мирно: четверо армян, один грузин, которого мы почти не видели – он постоянно уезжал в Тбилиси, – и киргиз Джениш. Джениш по-киргизски означает «День Победы». Он родился девятого мая, вот так и назвали. Руководствуясь этой логикой, если бы, скажем, он родился тридцать первого декабря, его назвали бы Новым годом. А в СССР весь календарь был исписан какими-то датами. Типа День рыбака, шахтера, тракториста… В общем, могло бы выйти забавнее, чем с Днем Победы.
Джениша я любил, мы с ним дружили, он был очень добрый и честный. Родился он где-то в степи, и его отец был учителем истории. Джениш рассказал мне о себе. И я вспомнил Кадырова Абды.
Дженишу в военкомате сказали, что его забирают в Германию, и он очень обрадовался. Он рассказывал:
– Сажусь я впервые в жизни в самолет и лечу. Приземляюсь, вижу – германские люди, германские буквы на зданиях. Сразу пишу отцу письмо. Мол, все, папа, я доехал до Германии. Потом мне сказали, что это гребаный Ленинакан, и буквы у вас на зданиях не германские. Отец мне написал, что я долбоеб.
Мы его утешали, что даже если он и долбоеб, то все равно мы его уважаем. И в обиду не дадим.
Вообще в армии у меня никогда не было проблем ни с русскими, ни с азербайджанцами, ни с ребятами из Средней Азии – ни с кем. У меня, как у «чистокровного» армянина, были проблемы только с армянами. Я понял, что не подхожу им по менталитету. Не то чтобы я был космополитом, нет. Это необъяснимая несовместимость. У меня была пара друзей-армян. Для всех других я был непонятным и чужим среди своих.
Я уходил глубоко в себя, писал Вике письма в Ленинград и ходил ночью в город к Маро. Увольнение стоило бутылку армянского коньяка. Капитан Сметкин был очень оригинален в своих запросах: он брал с нас взятки кофе, московскими конфетами, знаменитой ленинаканской колбасой «сервелат». А однажды с меня за увольнение попросил кримплен – это такой материал, – чтобы сшить гражданские брюки. Капитан был, конечно, удивительным. Его когда-то понизили в звании за пьянство, и он положил на армию – просто ждал пенсии и сидел себе на табуретке, качая ногой. Он курил даже те сигареты, которые ему приносили мы. Как говорила Маро: «Ему этот коньяк и сигареты суй хоть в рот, хоть в жопу. Все равно мало!»
Но я им был доволен. Вот и настала у меня не служба, а малина, нахуй!
Часть у нас была экзотическая. Она размещалась в крепости, которую построили во времена царя Александра Второго. Под стенами крепости мы иногда находили старые пушечные ядра. Не могу себе простить, что ни одного не припрятал для себя. В баню и столовую мы не ходили. Ели в городе, мылись тоже. И единственное, чего мы боялись, так это встретить там коменданта Антиша. Антиш был легендой. Как я потом проанализировал, это был человек маниакальный. Нам тогда казалось, что он в возрасте – ему было лет сорок, – но он бегал по городу за солдатами, сажал их на гауптвахту, если не было увольнительной. Гонялся за общественным транспортом, заходил в троллейбусы на остановках и подозрительно смотрел на молодых людей. Ему везде мерещились убежавшие в самоволку солдаты. Он ловил их, как преступников, бил, связывал руки, сажал на сухой хлеб и воду. И никакой ротный и даже комбат не мог его убедить вернуть солдата в часть раньше срока.
Как-то я шел домой – по привычке с расстегнутым ремнем и, естественно, без увольнительной, – и вдруг передо мной явился Антиш во всей своей красе: в галифе и фуражке набекрень. Блин, да у него даже фамилия была страшная! Я дал деру. Он – за мной. Бегал он на самом деле хорошо, физически был подготовлен. И вот он бежит за мной и, как в кино, кричит:
– Стой, сука, стрелять буду!
Я на ходу поседел. Слава богу, я был уже там, где вырос и знал каждую дырку, где играл еще совсем недавно в «казаки-разбойники». Я прятался за гаражами, забегал в сквозные подъезды, кружил по дворам. А Антиш не отстает. Он тоже, как и я, знал все подворотни наизусть. Наконец я добегаю до своего подъезда и влетаю на первый этаж, к соседям. И, как застуканный любовник, оказываюсь под чьей-то кроватью. Соседи поняли, в чем дело, и сразу заперли дверь. Я только услышал, как вбежавшему во двор Антишу показали в другую сторону. Мол, он побежал туда.
Я был напуган до усрачки. Но мои знания по дворовому убеганию от противника были непревзойденными. И спасли меня от гауптвахты. Когда я ребятам рассказал, что ушел от Антиша, они посоветовали спрятаться, потому что никто не удивится, если он сейчас будет меня искать по всей ленинаканской дивизии.