Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - читать онлайн книгу. Автор: Питер Акройд cтр.№ 67

Сюда заглядывали и вымышленные персонажи. В рассказе Макса Бирбома «Енох Сомс» (опубликован в 1916 году, действие происходит в 1895 году) герой, заключив сделку с дьяволом, снова приходит в библиотеку через сто лет после своей смерти, чтобы посмотреть, появилось ли его имя в общем книжном каталоге. Джонатан Харкер в романе Брэма Стокера «Дракула» (1897), сидя под куполом Читального зала, изучал карты Трансильвании, но так и не смог найти на них замок графа Дракулы. О том, какой период считать периодом расцвета Читального зала, нет единого мнения, но он примерно совпал с расцветом циркулярной библиотеки Муди.

Библиотека Муди, в которой книги выдавали на дом, располагалась в одной минуте ходьбы от парадного входа Британского музея на углу Музеум-стрит и может считаться своего рода коммерческим придатком к основной библиотеке. Здесь посетители могли взять на время новейшую художественную литературу, пока еще не появившуюся в читальном зале. Спрос был огромен, и последние десятилетия XIX века стали настоящим золотым веком некогда великого, но теперь основательно забытого викторианского феномена — романа в трех томах.

Чарльз Эдвард Муди открыл свою первую книжную лавку в 1842 году, в возрасте 22 лет. За 1 гинею в год он предлагал посетителям возможность брать напрокат одну книгу за раз, подписка за 2 гинеи позволяла брать одновременно по четыре книги. Вскоре он обнаружил, что художественная литература — настоящий опиум для народа. В магазинах романы стоили так дорого, что платная подписка Муди имела мгновенный успех, хотя его отказ добавлять в коллекцию «аморальные» книги или романы «сомнительного характера и низкого качества» оказал своеобразное воздействие на рынок новой художественной литературы.

Впрочем, он благоприятно повлиял на популярность научных изданий: для своей библиотеки Муди приобрел, например, 500 экземпляров книги Дарвина «Происхождение видов». Книги брали не только частные лица — их доставляли в институты, читательские клубы, книжные клубы, деловые клубы и пр. Одновременно в обращении находилось около трех с половиной миллионов томов. Книги путешествовали по разным уголкам Европы, Америки и Британской империи. В 1870 году Энтони Троллоп заявил: «Мы все, от премьер-министра до последней посудомойки, стали нацией читателей романов».

Разумеется, прозу не обходили вниманием и в XVIII веке, но XIX век стал временем расцвета художественной литературы. Муди может некоторым образом претендовать на лавры человека, который вывел чтение на массовый рынок, в то время как раньше оно было удовольствием для избранных. Произведения богословов и философов, историков и биографов всегда привлекали внимание, но, возможно, широкий поток книг, выпускаемых Муди и другими циркулярными библиотеками, помог им медленно продвинуться наверх. Большая часть художественной литературы в библиотеке Муди была не самого высокого качества, и некоторые считали ее просто мусором. Однако распространение печатного слова в стране косвенно способствовало росту общего уровня грамотности и образования. Со временем возник класс, известный как средний читатель. Генри Джеймс описывал наступление художественной литературы в алармистских тонах: «Этот поток все ширится и прибывает, угрожая, как это часто случается, затопить собой все вокруг». Проза того времени была линейной, последовательной, наполненной смыслами и отсылками. Она могла описывать, призывать, разъяснять, распространять и отменять. Это был язык власти.

Муди заказывал трехтомники у Томаса Харди, Джорджа Мередита и Генри Джеймса (не факт, что они сами выбрали бы именно такую форму). Для издателя это был просто новый способ делать деньги — три тома вместо одного по цене 31 шиллинг и 6 пенсов за комплект. Кроме того, это обеспечивало крупные заказы от издателей и стабильные продажи для авторов. Однако нравственная цензура Муди вызывала раздражение. Например, он категорически отказывался принимать «произведения, которые могли бы вызвать румянец на щеках молодой леди», — таким образом, за бортом сразу оставалось множество художественных произведений, особенно континентальных авторов. Одиночный том стал считаться низкой литературной формой, больше подходящей для уличного киоска и не идущей ни в какое сравнение с полным достоинства трехтомником. В книжных палатках на вокзалах продавали дешевые издания в желтой обложке, «ужасы за шиллинг», бульварные романы и остросюжетные приключенческие повести, главной целью которых было «наэлектризовать нервы» читателя. Персонажи в них нередко пребывали в состоянии нервного расстройства и передавали свои страхи читателю. Уилки Коллинз интересовался темой двойников и раздвоения личности, изучал мономании и галлюцинации, бессознательные ассоциации и вытесненные воспоминания за 30 лет до того, как этим занялся Фрейд.

Однако этот формат привлекал не всех: некоторые авторы предпочитали биться над своими тремя томами и в попытках получить нужный объем текста вводили в них длинные разговоры, долгие описания, пространные нравственные размышления, а также параллельные сюжетные линии. В 1853 году Чарльз Рид, один из самых успешных романистов столетия, жаловался: «Роман в трех томах — пятно позора на интеллекте нации, последний пережиток свойственного нашим предкам многословия и привычки к утомительным витиеватым рассуждениям. Главное правило романа в трех томах: пишите не только то, что вы хотите сказать, но и то, чего вполне можно было не говорить». Эти томики лежали на всех столах, спинках диванов и ручках кресел и даже на прикроватных столиках. Они тихо угасли сами собой лишь к 1895 году, когда появились другие формы литературы.

К концу Войны за независимость Индии стоявшее за Палмерстоном большинство держалось не так прочно, как могло показаться, а сам он уже не был для них той связующей силой, что раньше. «Связка прутьев», как называли его партию, выскальзывала из его сжатой руки: вместе они были несокрушимы, по отдельности их можно было легко переломать. От этого периода остался письменный портрет Палмерстона: «Он выглядел как старик, как человек, за пятьдесят лет непрерывной борьбы израсходовавший почти все свои силы, но способный держаться до определенного момента на одной только силе воли, привычно заменяющей ему все остальное. Он выглядел как человек, решивший править до самого конца. На его лице не было ни тени веселья». На званом ужине Королевского литературного фонда Тургенев заметил, что у него «деревянное, жесткое и бесчувственное» лицо, — этим мнением он поделился с Виктором Гюго. Однако Палмерстон имел отличное чувство юмора. Например, о бразильском правительстве он говорил, что оно напоминает «торговку рыбой из Биллингсгейта, схваченную полицейским за какую-то оплошность. Она ругается, размахивает кулаками, зовет на помощь толпу и клянется, что скорее умрет на месте, чем пойдет в тюрьму. Но, почувствовав на плече твердую хватку полицейского и поняв, что он настроен серьезно, она идет за ним кротко, как ягненок, хотя на углу каждой улицы снова принимается сквернословить». Он по-прежнему обладал талантом превращать внешнюю политику в шоу Панча и Джуди, в котором сам часто играл роль драчливого Панча.

Встречный удар пришел с неожиданной стороны. В январе 1858 года итальянский националист Феличе Орсини разработал план убийства Наполеона III. Ему удалось (в основном благодаря невнимательности полиции) собрать оружие и людей. Сам Орсини отправился в Англию, где убедил сочувствующего оружейника изготовить 6 самодельных бомб по его проекту. Когда заговор открылся, французы впали в один из свойственных им припадков истерии, направленной в основном против вероломных англичан. Палмерстон, опасаясь обвинений в том, что его страна укрывает революционеров, и желая сохранить лицо перед императором, выдвинул в парламенте Билль о заговорах. Он потерпел поражение во втором чтении, и Пэм пал. Журналист Уильям Уайт отмечал: «Великий министр, который еще вчера был на гребне популярности, опустился так низко, что даже среди его бывших друзей вряд ли найдется человек, который скажет: “Боже, спаси его”. Глядя в будущее, люди не видят в нем Палмерстона». После изобретения калейдоскопа в 1817 году политическую жизнь страны часто сравнивали с этой игрушкой.