Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - читать онлайн книгу. Автор: Питер Акройд cтр.№ 38

Социальное обновление заняло пятьдесят лет. Клерк из канцелярии магистрата на Боу-стрит еще в 1816 году со знанием дела сказал комиссии, занятой изучением этого вопроса: «Несомненно, нравы в низших слоях общества намного улучшились по сравнению с тем, чтобы было десять лет назад. Сцены безудержного пьянства, которые я наблюдал раньше, теперь встречаются уже не так часто». Ему вторил священник из церкви в Сент-Джайлсе, по соседству с которой располагалась знаменитая ночлежка «Крысиный замок» в Холборне: «Я думаю, общий облик прихода за это время улучшился. Пороки уже не так распространены, как раньше». «Вчера, — писал немецкий путешественник в 1835 году, — я забрел в Риджентс-парк. Ни следа еды, питья, пения, музыки, танцев! Люди чинно прогуливаются взад и вперед по аллеям и отдыхают на траве, уже начавшей желтеть». Это было замечательное преображение. Никаких танцев. Никакого пьянства. Никаких публичных совокуплений. Никакой грубости и богохульства.

В основном благодаря усилиям настойчивых реформаторов, таких как Уилберфорс, и просвещенных государственных деятелей, таких как Пиль, властям удалось во многом избавиться от тягот и крайностей минувших десятилетий. Были смягчены самые жестокие наказания для преступников и ссыльных, закрыты долговые тюрьмы, приняты первые акты фабричного законодательства, а также запрещено привлекать детей к чистке дымоходов и запрягать собак в повозки вместо лошадей. Первые общественные купальни и прачечные, открытые в 1845 году, приняли за первый год работы почти 80 000 человек. Виктория-парк в Боу стал одним из зеленых оазисов Лондона. Билль об образовании фабричных работников сэра Джеймса Грэма 1843 года спровоцировал бурные дебаты: разнообразные партии сражались не на жизнь, а на смерть за право руководить нравственным и религиозным развитием рабочего класса. В итоге был достигнут неловкий компромисс между сторонами, в целом не склонными к компромиссу. Для обучения англикан выделили отдельные классные комнаты, а священников-диссентеров приглашали посещать школы один раз в неделю. Однако этого оказалось недостаточно для нонконформистов, которые возражали против постоянного присутствия в классе англиканского учителя и засилья англиканцев в школьных советах. В конце концов закон вызвал такие разногласия, что от него полностью отказались. Лорд Эшли писал Роберту Пилю: «Пусть это последнее испытание послужит веским доказательством того, что единое образование попросту невозможно. Больше никогда не следует предпринимать подобных попыток. Диссентеры и Церковь обозначили те границы, которые не переступят никогда, и нет власти, которая могла бы силой, обманом и убеждением заставить их сделать это».

В этот период концепция самопомощи перешла в политическую плоскость, что спровоцировало рост политических обществ, ориентированных на социальные реформы. Профсоюзное движение, чартизм и сторонники фабричной реформы наперегонки с благотворительными обществами, светскими обществами и обществами воздержания заботились о сохранении социальной ткани в нелегкие времена. Ассоциация бдительности и защиты личных прав стояла в одном ряду с Национальной женской суфражистской ассоциацией, Союз исправления нравственности — рядом с Лондонским обществом за отмену обязательной вакцинации, Королевское общество защиты животных от жестокого обращения — рядом с Обществом соблюдения Господнего дня. Даже если свет чартизма в итоге угас, он осветил путь множеству рабочих объединений и — в конечном итоге — Лейбористской партии.

Одинаково большое значение придавали как физической, так и нравственной гигиене, а также физическому и нравственному развитию. Телосложение англичан вызывало у современников неподдельное восхищение. Ральф Уолдо Эмерсон в эссе «Английские черты» (English Traits; 1847) отмечал, что англичане «крупнее американцев. Я полагаю, что сотня англичан, взятых наугад с улицы, будет весить на четверть больше, чем такое же количество американцев. Как мне сообщили, их скелет не больше нашего, однако они более упитанные, цветущие и красивые, обычно с хорошо развитой грудью, и среди них чаще встречаются люди крепкого и могучего сложения». Это был период, когда мужественность стала считаться новым признаком джентльмена.

Если бы какой-нибудь путешественник вошел в 1841 году в сердце королевства, собор Святого Павла, он обнаружил бы (если верить официальному отчету, составленному в том же году), что «собор постоянно и бессовестно загрязняется нечистотами, скамьи иногда превращают в cabinets d’aisance [туалеты], а из молитвенников вырывают листы [чтобы использовать их как туалетную бумагу]. Все памятники в соборе сплошь покрыты надписями, нередко отвратительно непристойного содержания». Все это происходило в тот период, когда Англия находилась на пике могущества и богатства. Были и другие мрачные явления. В ноябре 1841 года над Лондоном сгустился такой плотный туман, что «наемные экипажи въезжали в окна церквей, старики падали в подвалы, старухи и дети с плачем стояли у фонарных столбов на знакомых улицах, не зная, в какой стороне их дом». В то время лондонские туманы были знамениты. Белые, зеленые и желтые испарения поднимались от угольных жаровен и пароходов, фабрик и пивоварен. Чтобы найти дорогу в тумане, люди зажигали факелы. Особое беспокойство вызывал запах и вкус тумана — его называли «шахтерская мокрота».

Представьте себе сцену. На Лондонском мосту в тумане едва угадываются две неровные цепочки экипажей. Смутно виднеется широкоплечий силуэт водителя омнибуса и красное лицо кондуктора, очевидно уже охрипшего от криков. Омнибусы пытаются вклиниться между кэбами, угольными тележками и подводами, нагруженными пивными бочками. Вокруг туман, и грязь, и какофония типично лондонских звуков: щелканье хлыста, фырканье лошадей, крики детей, голоса, выкрикивающие станции назначения.

Эта сцена могла бы служить прелюдией к всеобъемлющей теме тревог и тягот жизни в викторианском Лондоне. По какой-то (вероятно, вполне веской) причине было принято считать, что целые группы людей — богатые и бедные, привилегированные и опустившиеся на дно — страдают теми или иными нервными недугами. В журнале Edinburgh Review отмечалось: «В нашем обществе нас призывают к труду слишком рано и заставляют трудиться слишком долго и тяжело. Увы, мы проживаем свою жизнь чересчур быстро». На религиозных людей постоянное напряжение сознания действовало сильнее, чем физическая мука. Многие из тех, кто ютился в крошечных комнатках, считали себя обреченными попасть в ад. Нередко они сходили с ума.

Позднее Уолтер Патер писал о «неутолимой жажде, томлении и тоске по дому, о бесконечном сожалении, струны которого звучат во всей нашей современной литературе». Этот штамм подлинно викторианского характера следует поставить рядом с остальными. Это был век, когда опоры веры начали разрушаться. Когда неуверенность и сомнение, вкупе с подозрением, начали свою коварную работу, заставив, по словам английского богослова Фредерика Робертсона, многих усомниться, «есть ли вообще на свете то, во что можно верить». Это была паника перед лицом небытия, от которой викторианцы всеми силами старались избавиться. Неужели мы все были просто, как опасался Чарльз Кингсли, «шестеренками в огромном механизме»?

Следующий год стал временем контрастов. Вечером 26 мая 1842 года Виктория и Альберт прибыли в карете в Театр Ее Величества на Хеймаркете на королевский бал. За две недели до этого королевская чета украсила своим присутствием костюмированный бал в Букингемском дворце, — они были одеты как Эдуард III и королева Филиппа. В тот же месяц участники чартистского марша представили парламенту свою вторую великую петицию — только для того, чтобы увидеть, как она будет с презрением отвергнута. По этому случаю член парламента Томас Бабингтон Маколей, позднее пользовавшийся огромным уважением за свою эрудицию, заявил: «Всеобщее избирательное право несовместимо не с той или иной формой правления, но со всеми без исключения формами правления, а также с тем, ради чего они существуют».