Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - читать онлайн книгу. Автор: Питер Акройд cтр.№ 21

И все же этот закон мог послужить толчком к более серьезным изменениям. Джон Брайт, один из видных радикалов, сказал: «Это был плохой закон, но, когда его приняли, он стал великим законом». Иными словами, его величие заключалось именно в том, что его все-таки приняли. Никогда еще в английском парламенте не предлагали и не принимали подобной меры, и это полностью опровергало теорию Эдмунда Бёрка о том, что избирательную систему можно изменить только органичными интуитивными методами. В Законе о реформе 1832 года не было ничего органичного или интуитивного. Его разработали люди, заботившиеся о сохранении собственной касты и укреплении государственной стабильности.

В процессе раскрылись и другие аспекты политического уклада. Стало ясно, что при любом столкновении между народом и лордами последним придется уступить. Состоятельный средний класс также сыграл свою роль, что само по себе ознаменовало важные изменения в английской системе государственного управления. Грей мог с полным правом гордиться своим наконец состоявшимся триумфом: если бы дело дошло до назначения новых пэров, король был бы вынужден совершить шаг, вызывавший у него глубокое отвращение. Выбирать было не из кого.

Один из депутатов, Александр Бэринг, предупреждал: «Когда настанет решающий момент, в реформированном парламенте землевладельцы не смогут выстоять против активных, напористых, умных людей, присланных из промышленных районов». Кто стал бы утверждать, что он неправ? Действительно, по поводу работы первого в истории Англии реформированного парламента существовали некоторые опасения — в основном в связи с тем, что он может оказаться неуправляемым. Один из членов кабинета министров предсказывал, что, если правительство «на первом же заседании потеряет контроль над реформированной палатой, Метеор взлетит в космос, и наступит Хаос». К концу 1833 года сын Грея отмечал, что кабинет министров «совершенно лишен единства цели и колеблется при любом дуновении ветерка». Никто не верил в возможность успешного и эффективного правления. Когда герцога Веллингтона спросили, что он думает о созванном после реформы новом парламенте, он ответил: «Я никогда в жизни не видел такого большого количества скверных шляп».

Разумеется, реальные последствия избирательной реформы были намного значительнее и не исчерпывались только вопросами гардероба. Заинтересованный средний класс, в настоящее время составлявший, по оценкам, около 20 % населения, стал более ответственным и влиятельным; эти люди забрасывали королевский кабинет петициями по вопросам работорговли и торговли зерном. Сила политических и трудовых объединений давала материальные преимущества сторонникам заводской реформы и реформы профсоюзов. Влияние политических партий значительно возросло за счет притока недавно получивших избирательные права граждан, и начиная с 1830-х годов центральные партийные организации и клубы стали неотъемлемой частью политического ландшафта.

Перераспределение парламентских мест, относившихся к «карманным местечкам», и вызванный этим дефицит независимых представителей привели к усилению партийных связей. На сцене остались две основные партии, и реформа стала главным словом их политического лексикона. Виги выступали за реформу, чтобы сохранить аристократические привилегии, сделав некоторые уступки среднему классу. Тори выступали за реформу, чтобы позаботиться о бедных в привычном патерналистском духе — например, через введение понятия «честной цены». Тори также критиковали новый Закон о бедных как подрывающий традиционные полномочия землевладельцев-джентри.

Многих наблюдателей разозлило то, что все изменилось, но при этом ничего не изменилось. Это, по-видимому, вообще свойственно природе английской жизни. Произошла революция, но она не изменила характер правления. Уильям Коббет, как обычно, высказался о происходящем наиболее емко: «Счастливые дни политического жульничества ушли навсегда. Джентльмены из оппозиции могут называться таковыми лишь в смысле своего местоположения — они сидят на противоположной стороне палаты, вот и все. Во всем остальном они отличаются друг от друга не больше, чем пастор от клирика или, скорее, грач от галки: один каркает, другая стрекочет, но оба имеют одну и ту же цель, оба ищут одинаковую пищу». Бенджамин Дизраэли — посторонний, отчаянно пытавшийся проникнуть внутрь, — спрашивал в 1835 году: «Что они [радикалы] подразумевают, произнося свою любимую фразу “Народный дом”? Члены палаты общин образуют в государстве отдельный класс, привилегированный и безответственный. И наследственный, как и пэры».

Лорды подчинились, но силы, которая прочно утвердилась бы над ними, пока еще не появилось. Палата общин одержала победу, но пока еще не заняла первостепенного положения внутри содружества. Множество вопросов, касающихся статуса и взаимоотношений короля и парламента, остались без ответа. Всякий раз, стоило лишь подойти ближе к одному из таких вопросов, вы натыкались на путаницу, двусмысленность, непоследовательность, неискренность и ложные надежды.

Первый реформированный парламент был распущен 3 декабря 1832 года. На следующих выборах Грей имел большой численный перевес по сравнению с оппонентами. Новый парламент приступил к работе 29 января 1833 года. Виги, увенчанные лаврами избирательной реформы, получили в парламенте 441 место — для сравнения: от тори под руководством Веллингтона и Пиля прошло только 175 человек. Пиля в целом считали перспективным политиком.

В новую администрацию при Грее вошло несколько радикалов, воодушевленных поддержкой реформы. Знаковыми плодами работы этого правительства реформаторов, противопоставлявших себя непримиримым тори, стали Закон о фабриках (1833), Закон об отмене рабства на всей территории империи (1833) и новый Закон о бедных (1834). Их начинания имели отчетливо бентамитский характер: Бентам и его принципы были особенно близки по духу молодым и либеральным вигам.

Первые шаги к Закону о фабриках были сделаны 14 лет назад, когда Роберт Пиль предложил ограничить возраст трудящихся на хлопкопрядильных фабриках детей (не моложе 10 лет) и продолжительность их рабочего дня (не больше 10 часов). Он пошел по стопам своего отца, богатого владельца ткацких мануфактур, стремившегося улучшить условия труда работников. Эти предложения канули в накаленный пустой болтовней воздух палаты общин и явились обратно обескровленными и практически негодными к исполнению. О них снова вспомнили в тяжелые 1830-е годы, когда реформатор Ричард Остлер в своем письме в газету Leeds Mercury описал положение «тысяч наших собратьев, подданных нашего государства, мужчин и женщин, несчастных обитателей города Йоркшир, которые в этот самый момент пребывают в более ужасном состоянии рабства, чем жертвы адской “колониальной” системы». Графство Йоркшир в то время было представлено в парламенте гигантом аболиционизма Генри Брумом, боровшимся с системой почти двадцать лет.

Рассказ Остлера вызвал большое волнение. Сущность фабричной системы была еще не до конца понятна, а в 1842 году один комментатор замечал: «Фабричная система — дитя современности. История не проливает света на ее природу, поскольку история еще не признала ее существование… Явление технического новшества такой огромной силы невозможно было предвидеть». Даже если бы из ниоткуда вдруг возникли герои Рабле Гаргантюа и Пантагрюэль, они не вызвали бы такого оцепенения, как это обновленное устройство мира. Все казалось слишком большим, слишком сложным для понимания, слишком разнообразным. Мыслить в масштабах страны об армиях и обороне было не ново, но никто раньше не пытался взглянуть под тем же углом на вопросы санитарии, образования, жилья и занятости.