Подняв на меня глаза, он улыбнулся:
– Привет, малыш.
– Сколько времени?
– Почти три. Ты проспала семнадцать часов. Хочешь есть? В холодильнике половина сэндвича с индейкой.
– Нет, спасибо. Почему ты меня не разбудил?
– Или могу сварить тебе кофе. – Он отложил рукопись. – Ты пьешь кофе?
– Мне нельзя.
– Новые правила.
Я пошла за ним на кухню и села на табурет за стойкой. Он достал из морозилки пачку кофейных зерен.
– Нужно хранить их в морозилке, чтобы зерна не потеряли вкус.
Я смотрела, как он перемалывает зерна, дважды выключая электрическую кофемолку, чтобы встряхнуть их.
– Нужно, чтобы они перемололись равномерно, – сказал он, доставая из шкафчика две стеклянные чашки и подогревая молоко в кастрюле. Папа всегда щепетильно относился к готовке.
– Обожаю эту песню. – Он включил радио, где играла «Rhiannon»
[13], и стал подпевать. – Булочку?
– Давай.
Папа вытащил из выдвижного ящика вилку, проделал в булке дырочки, разделил ее пополам и положил в тостер.
– Я так рад, что ты здесь, – сказал он, засовывая руку в карман. – Я сделал тебе ключи. – Он широко улыбнулся, как будто это был какой-то великий подвиг, и выдвинул себе табурет рядом со мной. – Итак. Я наконец-то разведен.
Я не знала, что на это ответить, – поздравить его или посочувствовать. Поэтому решила промолчать.
– Джоанна облегчила мне решение. Поставила ультиматум: либо я жертвую браком, либо моими девочками. Конечно, выбор был очевиден. – Он выдержал театральную паузу. – Вы с Анной этого не знали, но Джоанне никогда не нравилось, что у меня есть дети.
Я постаралась принять удивленный вид и не засмеяться.
Щелкнул тостер.
– Простите, что я вас оставил. С Джоанной было так сложно. Но как бы там ни было, – продолжил он, доставая из холодильника масло и баночку английского варенья, – пусть катится. Отныне будем только мы трое: ты, я и Анна. Никто никогда больше не встанет между нами. Обещаю.
* * *
– Мэри, – шиплю я в трубку. – Скажи папе, что мне нужно с ним поговорить. И скажи, что, если он не подойдет к телефону, я никогда больше не буду с ним разговаривать. – Я слышу, как она размышляет. – Не принимай решение за него, Мэри, если ты сейчас об этом думаешь. Поверь мне, оно тебе еще аукнется.
Она кладет трубку рядом с телефоном. Я слышу, как ее шаги удаляются в сторону спальни. Слышу, как она говорит с папой. Через несколько минут она снова поднимает трубку.
– Он сказал: «Хорошо, если этого тебе хочется».
– Ты точно передала ему, что я сказала?
– Да, – отвечает она сладким голосом. – Слово в слово.
Я чувствую себя так, будто мне дали под дых.
– Что ж, тогда, полагаю, больше говорить нечего. Хорошей вам свадьбы. Когда папа женился в прошлый раз, невеста была без трусов. Наверное, его заводит голая промежность.
Я вешаю трубку и бегу в туалет, где судорожно дышу над раковиной, пока тошнота не отступает. У меня никогда не получалось вызвать рвоту, как бы я ни старалась. Ненавижу его. Ненавижу его слабость. Все, что он для нас не сделал. Все его обещания. Бесконечные предательства. Я плещу в лицо холодной водой. Оно все покрылось красными пятнами, но по крайней мере я могу дышать. Мне нужно выбраться отсюда. Нужен Питер.
Я уже почти выхожу из кафе, когда кто-то за столиком у меня за спиной произносит:
– Элла?
Его голос изменился. Стал глубже, конечно. Но я бы узнала его из хора тысячи голосов. Я столько лет представляла себе это мгновение. Как это произойдет. Какими мы будем. В своем воображении я бежала с черновиком своей дипломной работы по Бодлеру на встречу с профессором в плисовом костюме или выходила из пруда после того, как хорошо поплавала, – взрослая, загорелая, подтянутая, ни о чем не сожалеющая. Я поправляю разметавшиеся наэлектризованные волосы. Можно просто выйти из кафе, пусть думает, что обознался.
– Элла, – повторяет Джонас своим мягким, расслабленным голосом – всего три звука, но совершенные, как прикосновение рубашки.
И я поворачиваюсь к нему.
Он выглядит иначе. Уже не так по-лесному, не таким диким. Его густые черные волосы коротко пострижены. Но его глаза – все то же зеленое море, невозмутимое, чистое.
– Ничего себе, – говорю я. – Как неожиданно.
– Да, – отвечает он. – Ничего себе.
– Что ты здесь делаешь?
– Зашел поесть.
– Разве ты не должен быть с семьей в Кембридже? Сегодня первое января.
– У Элиаса родился ребенок. Они все в Кливленде. Хоппер стал крестным. А у меня слишком много работы. Какое у тебя объяснение?
– Я расстаюсь с отцом. Он живет тут за углом.
Джонас кивает.
– Этого следовало ожидать. Что это был за чувак с сальными волосами, с которым ты ругалась?
– Просто какой-то придурок.
Он улыбается.
– Значит, не бойфренд?
– Смешно, – киваю я и сажусь на диванчик напротив него. – Поверить не могу, что это ты. Ты стал взрослым.
– Я всегда говорил тебе, что в конце концов стану, но ты отказывалась мне верить.
– Ты выглядишь, как псих, – произношу я. Но, по правде говоря, он выглядит сногсшибательно.
– А ты выглядишь хорошо, – говорит он.
– Я выгляжу отвратительно, и мы оба это знаем.
Я беру несколько салфеток из металлической подставки на столе и сморкаюсь. Смотрю на него, пытаясь осознать, что вижу. Он смотрит на меня в ответ с открытым выражением лица, тем же, которое так смутило меня, когда мы впервые встретились, – стариковские глаза на юном лице.
– Слышал, ты теперь живешь в Англии, – говорит он.
– Да. В Лондоне.
Джонас показывает на скучное многоквартирное здание на углу:
– А я живу там.
– Ты же терпеть не можешь этот город.
– Я учусь живописи в Купер-Юнион. Остался еще год.
Подошедшая официантка топчется рядом, пока мы не обращаем на нее внимания.
– Кофе? – спрашивает меня Джонас. – Или ты теперь пьешь только чай?
– Кофе.
– Два кофе, – обращается он к официантке. – И два сахарных пончика.
– Мне не надо.
– Ладно, один пончик, – говорит он. – Поделим пополам. Итак. Что ты делаешь в Лондоне?
– Учусь в магистратуре. Французская литература.