Код креативности. Как искусственный интеллект учится писать, рисовать и думать - читать онлайн книгу. Автор: Маркус Дю Сотой cтр.№ 51

Дорон Зайльбергер понимает, откуда берется такая точка зрения, но в конечном счете отвергает ее. «Я тоже получаю удовольствие, когда понимаю в доказательстве всё, от начала и до конца, – признает он. – Однако жизнь есть жизнь. Жизнь сложна». По его мнению, если доказательство понятно человеческому разуму, значит, оно должно быть довольно тривиальным:

Получается довольно мрачная оценка положения вещей. Но справедлива ли она? Мне, несомненно, случается думать, что некоторые статьи попадают в журналы только потому, что их авторам нужны публикации. Но это не всегда плохо. Непредвиденные последствия работы, которую делаешь только ради самого процесса, показывают, что и бесцельные исследования иногда бывают лучшим путем к обретению по-настоящему новых идей.

Подобно многим нашим коллегам, Джордан Элленберг видит в будущем этой области жизненно важную роль человека:

Однако значительная часть человеческой работы приводит к движению не вперед, а в стороны. В некоторых областях мы действительно подходим к рубежу, на котором продвижение дальше вершины Эвереста потребует использования машины. Это шокирует старую гвардию (к которой, вероятно, принадлежу и я сам). Математикам старой закалки чрезвычайно трудно смириться с тем фактом, что карандаша и бумаги уже не будет хватать для новых революционных свершений в математике.

Видения Воеводского

Одним из тех математиков, кто добился признания, работая с карандашом и бумагой, но потом стал горячим поборником введения компьютера в арсенал математика, был Владимир Воеводский, один из самых блестящих математиков моего поколения. Я познакомился с ним в Оксфорде, когда мы пытались заманить его к себе на работу. Уже было понятно, что в будущем ему не миновать Филдсовской премии, и Оксфорд решил заранее предложить ему соблазнительную должность. На семинарах, на которых он рассказывал о своей работе, чувствовалось радикально новое видение математики. Речь не шла о постепенном прогрессе или интересном новом слиянии общепризнанных идей. Казалось, что Воеводский транслирует новый математический язык и способен доказать то, что ускользало от многих поколений математиков.

В начале этой книги я говорил о трех типах творчества – творчестве исследовательском, творчестве комбинаторном и творчестве преобразовательном, изменяющем весь пейзаж той или иной области деятельности благодаря внедрению совершенно новой точки зрения. Творчество Воеводского было поистине преобразовательным. Выслушивая его идеи, нельзя было не думать: «Откуда это только взялось?»

Оказалось, что его исключительные творческие способности получали подкрепление из весьма неожиданного источника. Во время его пребывания в Оксфорде меня сильно поразило известие о том, что одним из самых важных соображений, которые он учитывал при выборе будущего места работы, была доступность наркотиков. И речь шла отнюдь не о кофеине, любимом наркотике большинства математиков (как сострил однажды знаменитый венгерский математик Пал Эрдёш: «Математик – это машина для преобразования кофе в теоремы»). Чтобы убедить его в достоинствах Оксфорда, нужно было достать весьма серьезные наркотики категории В ^[73].

Мне, честно говоря, никогда не казалось, что наркотики могут помочь добраться до идей, ориентирование в которых требует холодной железной логики. Впоследствии Воеводский получил свою Филдсовскую премию и принял предложение работы в Институте перспективных исследований в Принстоне, но ранние успехи вызвали у него своего рода экзистенциальный кризис.

«Я понял, что приближается время, когда доказательство очередной гипотезы уже не будет производить особого эффекта, – говорил он. – Я понял, что математика находится на грани кризиса, точнее, двух кризисов».

Первый из этих двух кризисов касался разделения математики на «чистую» и «прикладную». По мере все большего сокращения бюджетов на научные исследования государствам приходится принимать нелегкие решения о том, на что именно следует тратить средства. Некоторые политики начинают спрашивать, почему общество должно платить людям, занимающимся вещами, которые не имеют никакого практического применения. Воеводский считал, что важно показать, почему даже те, весьма эзотерические, исследования, которыми занимался он, тем не менее могут приносить обществу важнейшие практические результаты.

Но еще более серьезную экзистенциальную угрозу представлял второй кризис, касавшийся все увеличивающейся сложности чистой математики. Даже если математикам удается разбираться в своей узкой области, математическое сообщество в целом уже не в состоянии проверять работу других. Математики оказываются во все более изолированном положении. Еще в 1739 году Давид Юм говорил в «Трактате о человеческой природе» о социальном контексте доказательства:

Рано или поздно, полагал Воеводский, журнальные статьи должны настолько усложниться, что их подробная проверка станет невозможной и это приведет к появлению в литературе необнаруженных ошибок. А поскольку математика – наука глубокая в том смысле, что результаты одной статьи обычно опираются на результаты многих предыдущих статей, такое накопление ошибок было бы чрезвычайно опасным.

Выявив эти два потенциальных кризиса, Воеводский решил оставить исследовательскую работу, принесшую ему признание и славу, и сосредоточить свои усилия на предотвращении потенциальных катастроф, грозящих математике. Эту работу он начал с попытки применить свои математические таланты в других областях. Поскольку он с самого детства интересовался биологией, он задумался о том, не смогут ли разработанные им инструменты породить новые идеи в этой дисциплине, которую обычно считают чрезвычайно далекой от математики. В течение нескольких лет он пытался определить, можно ли восстановить историю популяции путем анализа ее нынешнего генетического состава. Но его попытки разгадать эту биологическую загадку в конце концов закончились ничем. Оказалось, что у него не было средств и умений, необходимых для такого же глубокого изучения биологических вопросов, как вопросов математических.