Счастливая смерть - читать онлайн книгу. Автор: Альбер Камю cтр.№ 14

На утро второго дня, несмотря на то что путь пролегал по сельской местности, поезд заметно сбавил скорость. До Бреслау оставалось еще несколько часов ходу, день занимался над силезской равниной: одна сплошная непролазная грязь, ни деревца, ни кустика под мрачным, набухшим от дождя небом. На всем пространстве равнины расположились стаи больших птиц с черным блестящим оперением, они то перелетали с места на место в нескольких метрах от земли, то медленно и с натугой кружили, но не удалялись от земли, словно давящее, подобно гробовой плите, небо не позволяло им подняться выше. Порой одна из них отрывалась от стаи и низко-низко лениво парила над землей, почти касаясь ее, едва не сливаясь с нею, а затем все так же неспешно поднималась к начинавшему проясняться небу, постепенно превращаясь в крошечную точку. Мерсо протер руками запотевшее стекло и принялся жадно вглядываться в даль сквозь длинные полосы, оставленные его пальцами. Все это вместе, от безрадостной земли до тусклого, лишенного красок неба, составляло картину непривлекательного мира, в котором он, наконец, начал обретать себя. Здесь, в этом краю, пребывающем в своем первозданном состоянии, где все было сведено к безнадежному простодушию, странник обретал основы собственного существования и, сжав кулак и прижавшись лицом к стеклу, воображал, как вернется к самому себе и к убежденности в дремавшем в нем до поры собственном человеческом величии. Ему хотелось бы бухнуться в эту напоенную дождями грязь, смешаться с нею, проникнуть в земную толщу, пройдя сквозь слой горшечной глины, чтобы потом, встав во весь рост посреди неохватной долины и раскрыв объятия навстречу небосводу, по-прежнему затянутому губчатыми, цвета сажи облаками, заявить перед ним, словно перед великолепным и полным отчаяния символом жизни, о своей солидарности с миром во всем, что в нем есть, вплоть до самого отвратительного, и объявить себя причастным к этой жизни и ко всему, чем она полна, вплоть до самых ее ничтожных и низких сторон. Непомерное напряжение, не отпускавшее его с момента отъезда, спало. Мерсо прижался губами к холодному стеклу, слезы хлынули из глаз. Стекло снова затуманилось, равнина исчезла.

Несколькими часами позже он прибыл в Бреслау. Издалека город показался лесом заводских труб и соборных шпилей. Вблизи стало заметно, что он сложен из кирпичей и закопченных камней; по нему неспешно ходили мужчины в кепках. Утренние часы Мерсо, как и они, провел в рабочем кафе. Молодой человек исполнял на губной гармошке добрые непритязательные мелодии, от которых становилось спокойно на душе. Мерсо решил ехать дальше, на юг Европы, но до этого купить расческу. На следующий день он уже был в Вене. Проспал часть дня и всю ночь напролет. А когда проснулся, то почувствовал: болезнь как рукой сняло. Проглотив на завтрак сразу несколько яиц всмятку, напившись сливок, он с тяжестью в желудке вышел в город; погода стояла неустойчивая, солнце то и дело сменялось дождем: Вена была поистине освежающим городом, а вот смотреть там было нечего. Собор Святого Стефана, чрезмерно большой, наводил тоску. Мерсо предпочел кафе напротив, а вечером набрел на небольшой дансинг на берегу канала. Днем он прогуливался по Рыночной площади, среди дорогих витрин и элегантных женщин. Какое-то время наслаждался духом легкомыслия и роскоши, не дающим человеку сосредоточиться на самом себе в самом вычурном из городов мира. Но женщины были хороши собой, цветы в садах роскошны и ярки, а под вечер, толкаясь в блестящей и беззаботной толпе на Рыночной площади, Мерсо созерцал еще и каменных лошадей в их бессмысленном рывке в предзакатное небо. Тут-то он и вспомнил о своих подружках Розе и Клер. Впервые со своего отъезда он написал кому-то письмо. На самом деле на бумагу пролилась переполненная молчанием чаша.

В этот вечер, написав письмо, Мерсо отправился, уже не в первый раз, в дансинг. Он заранее оплатил услуги одной из тренерш по танцам, некой Хэлен, которая немного знала французский и понимала его плохой немецкий. Покинув дансинг в два часа ночи, он проводил ее до дому, самым корректным образом занимался с нею любовью, а утром лежал голый в чужой постели, прижавшись к женской спине, и со спокойным добродушием созерцал ее длинные ляжки и широкие плечи. Ушел, не разбудив спящую и сунув деньги в одну из ее туфель. Когда Мерсо уже был на пороге, послышалось: «Дорогой, ты ошибся». Он вернулся. Он и впрямь ошибся. Плохо разбираясь в австрийских купюрах, он вместо стошиллинговой оставил банкноту в пятьсот шиллингов. «Да нет, – ответил Мерсо, улыбаясь, – это для тебя. Ты была неподражаема». Лицо Хэлен, веснушчатое, обрамленное спутанными светлыми волосами, осветилось улыбкой. Она вскочила на постели и расцеловала его. Эти поцелуи, несомненно, первые, которыми она наградила его бескорыстно, от всей души, подняли в душе Мерсо волну эмоций. Он уложил ее, накрыл одеялом, да еще подоткнул его со всех сторон, после чего подошел к двери и с улыбкой оглянулся. «Прощай», – сказал он. Хэлен широко открыла глаза, выглядывавшие из-под одеяла, которым она была укутана по самый нос, и не нашлась что ответить.

Несколько дней спустя Мерсо получил ответ из Алжира:

Мерсо решил добираться в Алжир через Геную. Как другим требуется побыть в одиночестве перед принятием судьбоносного решения ввязаться в главную партию всей жизни, ему, отравленному одиночеством и обособленностью от людей, было просто необходимо найти прибежище в дружбе и доверительных отношениях и вкусить, пусть даже кажущуюся надежность, перед тем как вступить в свою игру.

В поезде, который мчал его через Северную Италию в Геную, он прислушивался ко множеству голосов внутри себя, которые нашептывали ему о счастье. Стоило появиться первому, прямому, как карандаш, кипарису, стоящему на чистой земле, как что-то зашевелилось внутри его. И слабость, и лихорадка все еще не покидали. Но что-то обмякло, отпустило. Вскоре, по мере того как солнце продвигалось по небосклону и все приближалось море, а с необъятных, сверкающих и подрагивающих в мареве небес на трепетные оливы изливались потоки воздуха и света, ликование, наполнявшее мир, соединилось в его сердце с восторгом. Стук колес, детская воркотня, которой было наполнено забитое до отказа купе, вообще все, что улыбалось и пело вокруг, задавало ритм его внутреннему состоянию и сопровождало его до тех пор, пока Мерсо, долгое время скованный и неподвижный, не пустился на все четыре стороны и не высадился, ликующий и ослепленный, в оглушительной, лопающейся от здоровья на берегу своего залива, под своим небом Генуе – городе, в котором до самого вечера правили бал и воевали друг с другом желание и лень. Его томили жажда, желание любить, наслаждаться, сжимать кого-то в объятиях. Сжигавшие его боги бросили его в море, прямо в порту, где, наплававшись до изнеможения, он надышался запахом смолы и соли. Затем пустился наугад по узким, пахучим улочкам старого города и отдался краскам и звукам окружающего мира, внимая всему: небу, стонущему под тяжестью солнечного диска, котам, забирающимся в помойные баки, а потом, ступив на дорогу, которая идет над Генуей, и морю с его многообразием запахов и световых эффектов. Закрыв глаза, Мерсо сжал руками теплый камень, на который присел, чтобы затем открыть их и окинуть взором этот выдающийся в смысле дурного вкуса город, в котором гудела и била через край жизнь. В последующие дни он полюбил сидеть на лестнице, спускающейся в порт, а в полдень наблюдать за девушками, покидающими на время обеда расположенные в порту конторы. От их голых ног, обутых в сандалии, ярких легких платьев, под которыми угадывалась ничем не стесненная грудь, у него пересыхало в горле, а сердце билось от желания, в котором он обретал и свободу, и оправдание. Вечером по улицам шли те же женщины, и Мерсо снова провожал их глазами, ощущая, как горячее, исполненное желания существо у него между ног с грозной нежностью шевелится. Два дня горел он нечеловеческим возбуждением. На третий покинул Геную и морем отправился в Алжир.