Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии… | Елена Первушина | страница 65 | LoveRead.ec

Первое воспоминание о самом себе у Маяковского, как и у многих детей, связано с конфузом. Отец выписывал журнал «Родина», мальчик знал, что к журналу должно быть еще и юмористическое приложение и очень ждал его. «„Родина“ пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: „Как смешно! Дядя с тетей целуются“. Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться, выяснилось – раньше смеялись только надо мной».

Научившись читать (учительницами были мать и сестры), Володя начал целыми днями пропадать в саду с книгой и стаей «друзей-собак», которые, как пишет Людмила «любовно охраняли его». Первая книга Клавдии Лукашевич «Птичница Агафья» – несколько слащавая повесть про крестьянку Агафью, которая всю свою жизнь прослужила птичницей, потратила все свои сбережения на то, чтобы обогреть и прокормить цыплят холодной зимой, безжалостно изгнана неблагодарными хозяевами. И только одна из куриц – Чернушка – ее пожалела! Но конец истории был счастливым: у новой нерадивой птичницы погибло много птицы, и благоразумные хозяева позволили старой Агафье вернуться к работе. Счастью Агафьи не было предела: «– Господи! Услышал Ты мою грешную молитву… Сударь мой, Семен Петрович, спасибо тебе на добром слове. Я ведь душевно птицу-то жалею… Что и говорить, всю жизнь около нее… Вот мне радость какая! Теперь и умру спокойно… – старуха плакала, радовалась, суетилась, разговаривала. Достала она свой заветный узелок и пошла вслед за Семеном Петровичем, пошла опять в свою каморку, чтобы среди милых сердцу, среди любимого дела дожить свой век». Не удивительно, что этот слезливый холуйский восторг был неприятен мальчику, привыкшему к вольной жизни.

«Если б мне в то время попалось несколько таких книг – бросил бы читать совсем, – пишет Маяковский. – К счастью, вторая – „Дон-Кихот“. Вот это книга! Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее». Вряд ли мальчик так вдохновился бы двухтомным изданием романа Сервантеса, полным философских рассуждений рыцаря и иронии понятной только взрослым. Но, к счастью, в XIX веке в России вышло не менее семидесяти переделок и пересказов для детей, превращавших сатиру в приключенческий роман. Любовь к «Дон-Кихоту» Маяковский сохранил на всю жизнь, а вот «Гамлет» оставил его равнодушным.

«А по вечерам, наоборот, он лежал на спине и рассматривал звездное небо, изучая созвездия по карте, которая прилагалась, кажется, к журналу „Вокруг света“», – вспоминала Людмила.

Семилетнего мальчика отец стал брать на верховые объезды лесничества. «Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль. В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе…» Тот же восторг, который испытывал Есенин, глядя на огни Нью-Йорка.

В 1900 году Володя переехал с матерью из Багдади в Кутаис, где поступил в гимназию. Правда, на вступительных экзаменах он чуть не срезался. «Но священник спросил – что такое „око“. Я ответил: „Три фунта“ (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что „око“ – это „глаз“ по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу – все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм».

Однако в гимназии Володя учится с большой охотой и получал хорошие отметки. Но на уроках Закона Божьего любит огорошить священника неожиданным ответом: «Хорошо ли было для Адама, когда Бог после его грехопадения проклял его и сказал: „В поте лица своего будешь ты есть хлеб свой“? – „Очень хорошо. В раю Адам ничего не делал, а теперь будет работать и есть. Каждый должен работать“». Или каверзным вопросом: «Скажите, батюшка, если змея после проклятия начала ползти на животе, то как она ходила до проклятия?» С упоением читал романы Жюля Верна и «вообще фантастическое».

Начинается 1905 год, и Кутаиси становится центром антиправительственных демонстраций. Студенты и даже гимназисты не остаются в стороне. Газета «Вперед», издававшаяся большевиками в Женеве, в феврале сообщала: «19 января толпа молодежи человек в 100 направилась с бульвара по Гимназической улице с революционными песнями и возгласами. Остановленная полицией, она повернула к базару, а потом в Заречный участок, где и была рассеяна. В этот день арестовано 7 человек. На другой день манифестация повторилась; арестовано 40 человек, в том числе 10 гимназистов; их грозят предать суду. Из толпы были даны выстрелы, ранен в голову городовой. 25-го опять была манифестация с красным знаменем. В театре была распространена масса прокламаций, которые читались с жадностью; полиция была изгнана, после чего начались речи на политические темы; затем толпа с революционными песнями прошла по городу. Вообще волнение у нас не прерывается вот уже две недели. В городе забастовки приказчиков, водовозов, извозчиков, учащихся…».

А в конце марта: «В Кутаисе все средние учебные заведения и городское училище закрыты вследствие забастовки учащихся. Учащиеся предъявили политические требования. Забастовщики, гимназисты, реалисты и гимназистки устроили политическую демонстрацию».

Маяковский пишет сестре: «Пока в Кутаисе ничего страшного не было, хотя гимназия и реальное забастовали, да и было зачем бастовать: на гимназию были направлены пушки, а в реальном сделали еще лучше. Пушки поставили во двор, сказав, что при первом возгласе камня не оставят на камне. Новая „блестящая победа“ была совершена казаками в городе Тифлисе. Там шла процессия с портретом Николая и приказала гимназистам снять шапки.

На несогласие гимназистов казаки ответили пулями, два дня продолжалось это избиение. Первая победа над царскими башибузуками была одержана в Гурии, этих собак там было убито около двухсот. Кутаис тоже вооружается, по улицам только и слышны звуки Марсельезы. Здесь тоже пели „Вы жертвою пали“, когда служили панихиду по Трубецкому и по тифлисским рабочим».

А позже в автобиографии он вспоминает: «Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел. Хорошо. Вспоминаю живописно: в черном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты… Речи, газеты. Из всего – незнакомые понятия и слова. Требую у себя объяснений. В окнах белые книжицы. „Буревестник“. Про то же. Покупаю все. Встал в шесть утра. Читал запоем… На всю жизнь поразила способность социалистов распутывать факты, систематизировать мир… Многое не понимаю. Спрашиваю. Меня ввели в марксистский кружок».

На следующий год умирает отец Маяковского от заражения крови. Александра Алексеевна вспоминала: «Мы остались совершенно без средств; накоплений у нас никогда не было. Муж не дослужил до пенсии один год, и поэтому нам назначили только десять рублей пенсии в месяц. Распродавали мебель и питались на эти деньги». Вероятно, именно тогда у Володи появилась его фобия – он панически боялся грязи и инфекций. Вероника Полонская, знавшая поэта лишь в последние годы его жизни, вспоминает: «Был очень брезглив (боялся заразиться). Никогда не брался за перила, открывая двери, брался за ручку платком. Стаканы обычно рассматривал долго и протирал. Пиво из кружек придумал пить, взявшись за ручку кружки левой рукой. Уверял, что так никто не пьет и поэтому ничьи губы не прикасались к тому месту, которое подносит ко рту он. Был очень мнителен, боялся всякой простуды: при ничтожном повышении температуры ложился в постель».