Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии… | Елена Первушина | страница 61 | LoveRead.ec

И предостерегает: «Есенин умер. Ему помочь уже нельзя. Но мало ли среди молодых поэтов – похожих на Есенина? Пять-шесть имен сразу приходят на ум. Литературным организациям и всем, кому есть дело до литературы, следовало бы подумать о них, об этих молодых, способных, но уже полуотравленных ядом богемы и „есенизма“ поэтах. Следовало бы помочь им уйти из богемы в организованное советское писательство, от «небесной тоски» к более простой и нужной работе».

Но вот парадокс, который очевиден. Маяковский, так блистательно доказывавший, что поэт не должен кончать жизнь самоубийством, особенно если является знаковой фигурой в литературе, совсем скоро 14 апреля 1930 года выстрелит себе в сердце.

Разговор с Пушкиным

Стихи Маяковского очень часто превращались в монолог, послание, обращенное к кому-то – к конкретному человеку: к другу, к любимой, к социальной группе, к классу, ко всему человечеству, к Солнцу, к «товарищам потомкам». И еще чаще этот монолог подразумевал приглашение к диалогу. Даже от мертвого уже Есенина Маяковский словно ждет ответа:

– Прекратите!

Бросьте!

Вы в своем уме ли?

Дать,

чтоб щеки

заливал

смертельный мел?!

Вы ж

такое

загибать умели,

что другой

на свете

не умел.

Почему?

Зачем?

В 1924 году по случаю 125-летнего юбилея Маяковский решил обратиться к Пушкину. Конечно, следовало ожидать, что стихотворение под названием «Юбилейное», написанное Маяковским, ничем не будет напоминать официальные речи «по случаю» или традиционные застольные тосты в честь юбиляра. Конечно, на этот раз Маяковский поставил перед собой задачу поговорить с Пушкиным как с живым человеком, сделать его живым для своих читателей, которые все еще пытались, следуя заветам юного Маяковского и его друзей-футуристов: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности»^[69]. Теперь он хочет показать, что Пушкин – не икона и не памятник самому себе, с ним можно говорить по душам, более того, с ним можно работать бок о бок:

Были б живы —

стали бы

по Лефу соредактор.

Я бы

и агитки

вам доверить мог.

Раз бы показал:

– вот так-то мол,

и так-то…

Вы б смогли —

у вас

хороший слог.

И между разговором о современной ему поэзии, между шутками о поэзии XIX века (но вполне корректными и дружескими) внезапно прорывается:

Нами

лирика

в штыки

неоднократно атакована,

ищем речи

точной

и нагой.

Но поэзия —

пресволочнейшая штуковина:

существует —

и ни в зуб ногой.

Что значит слово «поэзия» в этой строке? Ведь поэзии-стихотворчеству вовсе не противопоказана «рифма точная и нагая» – Маяковский это знал, неоднократно заявлял в печати и публично, собственно, призывал разрушить старые каноны для того, чтобы освободить от пут истинную поэзию. Но здесь «поэзия» – это не просто стихи, а «лирика» (не эпос и не драма), стихи «о чувствах», прежде всего, о любви, сама стихия любви, пронзающая мироздание. Маяковский чувствовал это не хуже символистов, и шутливо признавал свое бессилие перед этой стихией:

Говорят —

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!

Entre nous…

чтоб цензор не нацыкал.

Передам вам —

говорят —

видали

даже

двух

влюбленных членов ВЦИКа.

Через год, как нам известно, он будет говорить с Есениным и, возможно, тоже «проговорится» и скажет о том, что не относится к «социальному заказу», о том, что беспокоит именно его:

Критики бормочут:

– Этому вина

то…

да се…

а главное,

что смычки мало,

в результате

много пива и вина —

Дескать,

заменить бы вам

богему

классом,

класс влиял на вас,

и было б не до драк.

Ну, а класс-то

жажду

заливает квасом?

Класс – он тоже

выпить не дурак.

Дескать,

к вам приставить бы

кого из напостов —

стали б

содержанием

премного одаренней:

Вы бы

в день

писали

строк по сто,

утомительно

и длинно,

как Доронин.

А по-моему,

осуществись

такая бредь,

на себя бы

раньше наложили руки.

Лучше уж

от водки умереть,

чем от скуки!

В том-то и проблема, что работа на «социальный заказ» предполагает некоторую регулярность, а поэзия – это, прежде всего, эмоции, и революционная поэзия тем более. А эмоции непредсказуемы и прихотливы.

К этой теме он будет постоянно возвращаться в «Разговоре с фининспектором о поэзии», написанном в 1926 году:

Класс

гласит

из слова из нашего,

а мы,

пролетарии,

двигатели пера.

Машину

души

с годами изнашиваешь.

Говорят:

– в архив,

исписался, пора!

– Все меньше любится,

все меньше дерзается,

и лоб мой

время

с разбега крушит.

Приходит

страшнейшая из амортизаций —

амортизация

сердца и души.

И когда

это солнце

разжиревшим боровом

взойдет

над грядущим

без нищих и калек, —

я уже сгнию,

умерший под забором,

рядом

с десятком

моих коллег.

Подведите

мой

посмертный баланс!

Я утверждаю

и – знаю – не налгу:

на фоне

сегодняшних

дельцов и пролаз

я буду

– один! —

в непролазном долгу.

Долг наш —

реветь

медногорлой сиреной

в тумане мещанья,

у бурь в кипеньи.

Поэт

всегда

должник вселенной,

платящий

на горе

проценты

и пени.

Но финал «Юбилейного» – безоблачно радостный и жизнеутверждающий, как финал 9-й симфонии Бетховена: