– Я уж думал – не доживу… Эх, радость-то какая!..
– Планше! – с чувством произнёс генерал иезуитов.
– Да, ваша светлость, это ваш старый Планше. Я-то вас сразу узнал по вашей осанке и отличной выправке. Походка у вас прежняя, ну и… да что это я? Простите, сударь, простите старика.
– Планше, друг мой! Так ты здесь, в доме д’Артаньяна?
– Кому же, как не мне, стеречь добро моего господина? Я же был его управляющим, и каким!.. Но, видать, дурной из меня слуга…
– Отчего же, Планше? – спросил Арамис, обнимая прослезившегося старика.
– Да ведь я не умер вслед за ним, как Мушкетон – вслед за господином Портосом… ох, виноват: за господином дю Валлоном де Брасье де…
– Оставь это, друг мой, полно, – ласково произнёс Арамис, – лично мне гораздо милее слышать имя Портоса. А д’Артаньян, уж поверь мне, ни за что не пожелал бы стать причиною гибели своего преданного оруженосца. Он хорошо сделал, оставив тебя мне в помощники… Ты ведь знаешь, зачем я здесь, Планше?
– Ей-ей, не знаю, сударь, но всё равно: это для нас большущая честь и радость. Проходите, вы здесь дома.
– Нет, погоди, – насторожился Арамис, пропустив мимо ушей словечко «нас», сорвавшееся с уст славного Планше, – да неужто тебе и впрямь не известна причина моего приезда?
– Как перед Богом, ваша светлость, – ничегошеньки мне не известно, но мы всё равно ждали вас. И вот – дождались…
– Почему же ты ждал меня, раз ни о чём не знал?
– Нет, я знал, знал, что последний друг моего господина не оставит этот дом без хозяина. Мы думали, мы надеялись, что вы приедете, сударь, и наконец-то вы здесь!
– Ты сказал «мы», Планше?
– О господи, ну конечно, «мы»! Вы ведь не знаете, господин д’Эрбле… нет, прошу прощения, господин…
– Д’Аламеда, – улыбнулся Арамис.
– Ну, вот именно так… Так мне и сказал господин д’Артаньян, уезжая на войну: «Запомни, Планше, запомни накрепко: если я не вернусь, после меня на этой земле останется мой друг Арамис, которого теперь зовут герцог д’Аламеда. Во всём повинуйся ему, как будто он – это я».
– Спасибо тебе за это воспоминание, друг мой. И если хочешь, можешь называть меня д’Эрбле.
– Что вы, монсеньёр! – испугался Планше. – Не говорите этого, а то я не стану называть вас иначе как «ваше высочество»!..
– Но ты что-то собирался сказать. Что это за «мы»?
– Ах, ну да, – лукаво улыбнулся Планше, – знаете, Гримо ведь тоже тут.
– Гримо здесь, в этом доме?
– Да, господин д’Артаньян забрал его к себе после смерти графа де Ла Фер и молодого господина Рауля. Целый год он не проронил ни слова, а теперь нас тут всего двое, и мы целые дни и ночи напролёт всё вспоминаем, вспоминаем… То есть вы понимаете: вслух вспоминаю в основном я, а наш молчун по-прежнему верен себе. Но я, между прочим, понемногу стал понимать его жесты.
– Где же славный Гримо?
– Я здесь, сударь, – послышался голос из тёмной глубины гостиной, и на свет вышел иссохший старик.
Арамис протянул ему руку, а тот, схватив его ладонь обеими руками, в которых ещё чувствовалась былая сила, поцеловал её.
– К старости лет он сделался несносным болтуном, – доверительно сообщил Арамису Планше, – порою может полминуты говорить без умолку. Но всё равно тут очень тоскливо. Хорошо, что вы приехали, монсеньёр. Отчего же вас так долго не было? Ох, простите…
– Не извиняйся, Планше. Я и в самом деле припозднился: к сожалению, письмо д’Артаньяна дошло до меня совсем недавно.
– Хозяин писал вам? О господи, ну да, конечно, писал! Как мне, дураку, в голову не пришло? Он, верно, написал, чтоб вы тут не забывали нас. Ведь это всё теперь – ваше.
– Нет, Планше.
– Ваше, ваше. И этот дом, и Брасье, и Пьерфон, и Ла-Фер, и…
– Милый друг, – мягко прервал его Арамис, – я приехал не за этим.
– Но не оставите же вы нас опять в одиночестве, сударь? – взмолился старик. – О, я знаю, вы не поступите так со мною и Гримо.
– Конечно, нет, добрый мой Планше. Я и явился-то сюда для того, чтобы устроить всё согласно желанию д’Артаньяна.
– Коли так, я спокоен: господин д’Артаньян не пожелал бы мне дурного. Ведь так, ваша светлость?
– Несомненно, он крепко любил тебя. А теперь скажи мне: где находится портрет Генриха Четвёртого?
– Короля Генриха? Так вы знаете о портрете, монсеньёр?
– Д’Артаньян писал мне о нём, – уклончиво ответил герцог д’Аламеда, – кажется, кисти Монкорне?
– Ей-богу, не знаю. А ведь хозяин, никак, не только о нём, об этом господине Монкорне, писал вам, верно, сударь? Ведь в письме и обо мне сказано, так?
– О, разумеется, и о тебе, и о Гримо, – не сморгнув солгал Арамис, глядя на молчаливого слугу Атоса, склонившего белую голову в знак признательности, – д’Артаньян призывал меня позаботиться о вас обоих.
– Слава богу! – с жаром вскричал растроганный Планше.
Честный пикардиец забыл уже, как несколько минут назад герцог неподдельно удивлялся его присутствию не только в доме, но и на этом свете вообще. О нём взялись позаботиться – и он был счастлив этим.
– Так как же портрет? – напомнил Арамис.
– Ах, да он же висит в кабинете графа.
– В самом кабинете, вот как? – переспросил несколько озадаченный прелат.
Он-то скорее ожидал увидеть пресловутую картину в одной из галерей или над лестницей – в таком месте, где тайник меньше бросается в глаза. С другой стороны, кто рискнул бы обыскивать дом маршала Франции, приближённого Людовика XIV?
– Да, в кабинете, как раз напротив портрета графа де Ла Фер…
Арамис невольно вздрогнул при этих словах старого слуги и в полном молчании прошёл вслед за двумя товарищами в просторный кабинет со стенами, увешанными всевозможным оружием. Но не шпаги и эспадоны приковали к себе взор испанского посла. Со стены на изумлённого Арамиса смотрели мудрые очи его старинного друга – такого, каким он видел его когда-то давным-давно на улице Феру. Лебрен, скопировавший изображение с медальона Бражелона по заказу д’Артаньяна, вложил в портрет всю свою душу, и оттого лицо Атоса выглядело необыкновенно одухотворённым, а рыцарские латы, отягощающие иные холсты, лишь придавали зримое ощущение необыкновенной силы, заключённой в графе де Ла Фер.
Ни малейшего намёка на ревность не пробудило в душе герцога такое дружеское внимание: он лучше других знал о сыновней привязанности д’Артаньяна к Атосу. К тому же, как говаривал отважный гасконец Анне Австрийской, «граф де Ла Фер не человек, граф де Ла Фер – полубог». Так может ли высокий церковный иерарх ревновать к созданию божественного происхождения? О нет, тысячу раз нет!