История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 99

Не меньшей заботой были финансы. Мы видели выше, какие были придуманы средства в августе 1793 года, чтобы возвысить ценность ассигнаций. Но кажущееся процветание продолжалось недолго: ассигнации скоро опять упали и новые выпуски быстро сбили их цену. Конечно, часть их возвращалась в казну вследствие продажи национальных имуществ, но этого было недостаточно.

Продажи производились по ценам выше оценочных, и в этом не было ничего удивительного, так как имущества оценивались серебром и золотом, а уплата производилась ассигнациями. В сущности, цена была все-таки значительно ниже оценочной, хотя номинально выходила выше. К тому же изъятие ассигнаций могло происходить только медленно, тогда как выпускались они по необходимости, быстро и в громадных количествах. Надо было вооружить 1 200 000 человек, платить им жалованье, создать запасы, построить флот. Всё это требовало неимоверного количества бумажных денег, да еще низко стоявших в цене. Но так как других источников не было никаких, и притом еще капитал, обеспечивающий ассигнации, увеличивался благодаря конфискациям, то правительство покорилось необходимости и решило тратить их, сколько понадобится. Было уничтожено различие между кассами обыкновенной и экстраординарной, из которых первая образовалась из налогов, другая из ассигнаций. Оба источника слили в один, и каждый раз, когда обстоятельства того требовали, они пополнялись новыми выпусками.

В начале 1794 года вся сумма выпусков увеличилась вдвое. Около четырех миллиардов прибавилось к прежней сумме, так что всего получилось около восьми миллиардов. По вычету сумм, возвращенных и сожженных, и сумм, еще не истраченных, в обращении оставалось 5 миллиардов 536 миллионов. В июне 1794 года вышел декрет о выпуске еще миллиарда ассигнаций. Финансовый комитет снова прибег к принудительному займу у богатых. Сообразуясь с прошлогодними списками, всех, внесенных в эти списки, обложили чрезвычайной военной контрибуцией в одну десятую долю их взноса в принудительный заем, то есть всего получили 100 миллионов. Эта сумма была взята не с тем, чтобы возвратить ее в каком-нибудь виде, а вовсе без возврата.

Чтобы довершить устройство Большой книги и уравнение государственного долга, оставалось капитализировать пожизненные ренты и записать их. Эти разнообразные ренты служили предметом сложнейшей биржевой игры. Подобно прежним, так называемым контрактам с казной, они представляли то неудобство, что основывались на монархических бумагах и потому предпочитались республиканским ценным бумагам, так как владельцы были твердо уверены, что если Республика и платит долги монархии, то монархия никогда не согласится платить долги Республики.

Камбон закончил свой великий труд по преобразованию долга, предложив и проведя закон о капитализации пожизненных рент; бумаги должны были быть представлены нотариусами и сожжены, подобно контрактам. Капитал, когда-то выплаченный владельцем ренты, превращался в запись и давал вечные 5 %. Однако из уважения к старикам и людям, не имевшим большого состояния, которые именно для того купили пожизненную ренту, чтобы удвоить свои средства, были оставлены умеренные ренты с соразмерением к летам владельцев. Люди от сорока до пятидесяти лет сохранили нетронутой ренту в 1500–2000 франков; от пятидесяти до шестидесяти лет – в 3000–4000 и так далее до ста лет ренты в 10 500 франков. Если рента превышала эти цифры, то излишек капитализировался.

Поистине, нельзя было отнестись с большим вниманием к маленьким состояниям и старости; между тем ни один закон не подал повода к стольким жалобам, и за разумную и гуманно проведенную меру Конвент подвергся большим нареканиям, нежели за страшные меры, ежегодно свидетельствовавшие о грозной диктатуре. Биржевые игроки были крайне недовольны, потому что закон требовал – для признания рентных бумаг действительными – свидетельства жизни владельцев, а тем, у кого были бумаги эмигрантов, сложно было добыть такие свидетельства. Поэтому биржевые игроки, считая себя обиженными этим условием, подняли от имени стариков и больных большой гвалт: они кричали, что не оказывается уважения ни старости, ни бедности, уверяли владельцев рент, что им никогда не заплатят, потому что операция и сопряженные с нею формальности повлекут за собой бесконечные проволочки. Однако ничего такого не произошло. Камбон потребовал изменения некоторых статей декрета и постоянно лично бывал в казначействе, так что вся работа производилась с необыкновенной быстротой. Все владельцы рент, жившие своим собственным доходом, а не спекулировавшие чужими бумагами, стали получать, что им следовало, без малейшей задержки.

Одновременно с этими полезными реформами не прекращались репрессии. Закон, изгонявший бывших дворян из Парижа, укрепленных городов и с побережья, подавал повод к бесчисленным притеснениям. Различать настоящих дворян теперь, когда дворянское звание стало бедствием, было не легче, нежели в те времена, когда оно составляло лестное отличие. Простолюдинки, бывшие замужем за дворянами и овдовевшие, а также люди, купившие должности, давшие им титул, протестовали, требуя, чтобы их избавили от знака отличия, которого они прежде жадно домогались.

Комиссары Конвента пользовались своей властью с крайней строгостью, а некоторые предавались чудовищным, безумным жестокостям. В Париже тюрьмы наполнялись каждый день всё больше. Полиция Комитета общественной безопасности наводила на всех ужас. Начальником ее был назначен некто Герои, который имел в своем распоряжении целую стаю агентов, вполне достойных его. Одни шпионили; другие, снабженные тайными приказами, производили аресты то в самом Париже, то в провинциях. На каждую экспедицию им выдавались определенные суммы; кроме того, они требовали денег с арестантов и жестокость довершали грабежом. Все авантюристы, составлявшие революционную армию и недавно распущенные или выгнанные из ведомств Бушотта, перешли в эту полицию и стали еще опаснее. Они отирались всюду; на гуляньях, в кофейнях, в театрах посетители каждую минуту могли подумать, что за ними следует или подслушивает их кто-нибудь из этих инквизиторов. Благодаря их усердию число подозрительных дошло до семи или восьми тысяч в одном Париже.

Тюрьмы уже не имели того вида, что в начале. Богатые уже не платили за бедных, люди всех убеждений и званий уже не вели там на общих началах довольно приятную жизнь, утешая себя в заточении удовольствиями, доставляемыми искусствами. Такую жизнь нашли слишком сносной для так называемых аристократов. На том основании, будто подозрительные пользуются роскошью и изобилием, тогда как народ посажен на рационы, решено было изменить порядки в тюрьмах. Устроили столовые. В больших залах арестантам подавалась отвратительная и нездоровая пища, за которую с них брали большие деньги. Им уже не позволялось покупать себе ничего съестного. Делались обыски, у узников отбирали ассигнации, так что они лишались всяких средств доставить себе какое-нибудь облегчение. Они даже не могли свободно видеться и жить вместе; к пытке одиночества присоединялся страх близкой смерти, которая с каждым днем становилась неминуемее.

После казни эбертистов и дантонистов Революционный трибунал стал казнить до двадцати человек разом. Между прочими казнили Мальзерба с его семьей и всеми родными, всего около двадцати человек. Почтенный старец, глава этого рода, встретил смерть со светлым спокойствием мудреца. Он споткнулся, когда шел к эшафоту, и с улыбкой заметил: «Дурное предзнаменование! Римлянин вернулся бы домой». За Мальзербами последовали двадцать два члена парламента. Тулузский парламент почти весь погиб на эшафоте. Наконец, бывшие откупщики были отданы под суд за давнишние торги с казной. Было доказано, что контракты эти заключают в себе обременительные для государства условия, и Революционный трибунал казнил откупщиков за то, что они наживались на соли, табаке и прочем. В число этих жертв попал великий химик Лавуазье; он тщетно просил нескольких дней отсрочки, чтобы записать одно открытие.