Отец Иоанн (Крестьянкин) - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Бондаренко cтр.№ 32

После завершения литургии к молодому батюшке подошла староста и сказала, что пришла мать, просит окрестить младенца. И вот на руках у о. Иоанна — новорождённая Ольга. Звучали под низкими сводами старинного храма слова чинопоследования, со счастливой молитвой прикладывалась к образу Иерусалимской Божией Матери мать младенца, заходилась в отчаянном крике маленькая Оля. А молодой священник улыбался, ведь впервые под его служением человек родился для Царства Божиего.

И крестины эти были далеко не последними. Как вспоминал о. Иоанн, после войны в его храме крестили ежедневно по 50 человек, по воскресеньям — по 150, а в праздники — и по 300. После чудовищного напряжения военных лет измученные люди приникали к Церкви как к живительному источнику. В храмы шли далеко не только те, кто помнил дореволюционные времена, а таким людям было всего-то лет по 45-50, — шли те, кто родился и вырос после 1917 года, воспитывался в атеистической советской школе, с детства слышал о том, что религия — опиум для народа. Шли прошедшие фронт солдаты и офицеры, студенты, рабочие, матери приносили маленьких детей. Шли переехавшие в Москву крестьяне из деревень, где не были снесены храмы. Шли венчаться молодожёны. Шли, зная о том, что старосты храмов сообщали в райисполкомы о всех крестившихся и венчавшихся. Это не останавливало людей.

Как вспоминал Валерий Николаевич Сергеев, «церковь наша, как и другие тогда, буквально ломилась от прихожан и в праздники, и в будни. Публика в церкви была самая разная, но в основном бедно одетые простые старушки, много было тогда мужчин во всём чёрном. Помню щегольски одетого в костюме с ярким галстуком знакомого молодого хирурга Василия Макаровича Шаталова, которого скоро здесь же отпоют двадцатипятилетним... В общем, большая тёмная масса на фоне сверкающих облачений духовенства, особенно в холодное время года. На женщинах помню тёмные жакеты, цветные вязаные кофты. Прихожане были не только измайловские, но из всех окрестных деревень — Калошина, Черницына, нашего закрытого поселения Раисина, из села Гольянова, где была закрытая церковь Зосимы и Савватия, теперь действующая (из неё в Измайловской, помню, было напрестольное Евангелие со вкладной записью).

В церкви молился всё больше простой, бедный народ, много нищих, в том числе инвалидов. Интеллигенции почти не было — неверующие, или боялись. Кроме грудных, почти не было детей — запрещалось.

Уже на улице и по всей паперти с двух сторон сидело множество нищих, которым прихожане подавали небольшими кусочками чёрный хлеб. Это были действительно изголодавшиеся люди — помню, как в день отпевания моей бабушки они в минуту поглотили громадную миску рисовой с изюмом кутьи, едва не подравшись при этом».

Сам же о. Иоанн так вспоминал начало своего служения: «В послевоенное время народу в храмах на службах была тьма. Великим постом особенно храм был переполнен людьми, многие не могли войти, молились на улице. Начнёшь службу в семь часов утра, а закончишь где-то в пятом часу. И всё это время на ногах стоишь. По окончании входишь в алтарь, закрываешь завесу, в изнеможении опускаешься на стул и тотчас впадаешь в забытье. А уже через полчаса раздаётся звон к вечерней службе. Вскакиваешь как ни в чём ни бывало, полный бодрости и сил. Будто и не стоял на ногах весь день. С благодарностью к Богу начинаешь вечернюю воскресную пассию...

Вот тогда-то я и понял, что Господь даёт силы для служения Ему... И живое рвение к служению ходатайствовало обо мне пред Богом и людьми как о духовнике, а в то послевоенное время это было очень ответственно, серьёзно и даже опасно. Но я отдавался этому служению полностью».

Уже в глубокой старости о. Иоанн рассказал игумену Мелхиседеку (Артюхину) о том, как прошла самая первая неделя его служения в измайловском храме:

— На первой неделе получилось так, что отец настоятель заболел и должен был прийти только на воскресную всенощную. И я в субботу отслужил литургию, потом молебен, потом панихиду, потом покрестил, потом кого-то пособоровал. И так всё это совершил по полной программе, буква в букву, как было написано в требнике и как было написано в уставе. И когда я зашёл в алтарь, чтобы немножко передохнуть и присесть, вдруг увидел, что в алтарь зашёл отец настоятель. И тогда он удивился, и глядя на меня, говорит: “Отец Иоанн, а ты уже здесь?” — “Да. Я уже здесь. Я ещё и не уходил”. И когда мы посмотрели на часы, то часы показывали без пятнадцати пять вечера, то есть уже начиналось всенощное бдение. И вот так я с утра до вечера всё отслужил по полной программе, но потом у меня ко всенощной почти отваливались ноги».

В этом кратком воспоминании о. Иоанн не упомянул о служении, которое совершалось вне храма. А ведь после службы он ещё безотказно совершал требы на дому у своих прихожан. Причём денег за это не брал. Об этом упоминал в своём очерке Валерий Николаевич Сергеев — когда его дед в феврале 1946 года советовался в храме, кто бы мог совершить требу, какая-то старушка посоветовала ему договариваться с о. Иоанном и уточнила: «Только учтите, что он какой-то странный и ни с кого не берёт денег за требы».

В. Н. Сергеев вспоминал:

«Дедушка <...> отправился на поиски этого “странного” священника, и вернувшись, сказал маме, что тот придёт завтра, и что батюшка “очень худой и заморённый”, и его хорошо бы как следует угостить.

В то время было очень трудно с продуктами, но мама в тот же день достала где-то по блату большого судака, которого решено было подать заливным. Под вечер следующего, очень холодного и промозглого дня в дверь нашего деревянного жилища постучали, и на пороге появился весь продрогший, худенький, небольшого роста темноволосый священник в каком-то лёгоньком, “подбитом ветром” пальтишке, с маленьким меховым воротничком “шалькой” (в то время духовенство обычно одевалось уже добротно и даже богато в меха, драпы и габардины).

Пришедший батюшка по своей худобе и “прозрачности” показался мне очень молодым, хотя, как теперь понимаю, ему было далеко за тридцать. Таким я впервые увидел отца Иоанна Крестьян кина.

Всё наше довольно большое семейство ютилось тогда в одной-единственной комнате, где лежала больная бабушка. Пока отец Иоанн совершал долгое соборование, мы все сидели в узком коридоре на расставленных в ряд стульях.

По окончании таинства была предложена трапеза, но батюшка, выпив стакан чаю с одним сухариком, от рыбы вежливо, но твёрдо отказался — должно быть, мои взрослые не учли, что время было постное. <...>

На Пасху 1946 года мы с дедушкой вдвоём пошли на утреннее богослужение в нашу церковь и увидели там бледного как тень, исхудавшего от поста отца Иоанна. Совершая каждение храма, он с трудом шёл, держась одной рукой за стену и едва не падая...»

Однажды произошёл такой случай: батюшку пригласили причастить больную старушку, но пока о. Иоанн шёл к ней, больная скончалась. Вместо принятия Святых Даров служилась первая заупокойная лития. Священник был опечален, хотя дочь старушки и рассказала ему, что перед смертью она ежедневно причащалась. А когда о. Иоанн шёл назад, у калитки увидел плачущую женщину. Естественно, подошёл к ней расспросить, что случилось. А та с рыданиями рассказала о том, что у неё умирает сын, который ни разу в жизни не исповедовался и не причащался. Такая откровенность была тем более удивительна, что заподозрить священника в батюшке можно было разве что по длинным волосам (поверх рясы он носил пальто). Услышав рассказ матери, о. Иоанн попросил познакомить его с больным и вскоре уже сидел у его постели — не как священник, а просто как добрый прохожий. Завязался разговор, который становился всё более откровенным. Умирающий юноша с искренней горечью рассказывал незнакомцу о своих ошибках и грехах и в конце концов проговорил: «А как хорошо было бы причаститься!» И тогда о. Иоанн, на удивление собеседника и его матери, снял пальто, представ перед ними в полном обличье священника — в епитрахили, со Святыми Дарами на груди. Исповедь не понадобилась — ею был рассказ больного. Прозвучала разрешительная молитва... На следующий день молодой человек скончался, успев очистить душу перед смертью. Вот так получилось, что шёл о. Иоанн к старушке, а на самом деле — к умиравшему юноше.