В двадцать минут шестого он заехал в гараж и выключил двигатель. Никаких других машин там не было. Ли и мальчики занимались покупками. У Джерри и Бесс был выходной, и они собирались вернуться до девяти или десяти, чтобы начать приготовления к завтрашнему традиционному празднеству.
Когда он прошел через парадную дверь, то сразу почувствовал, что что-то не так, хотя с виду все было в порядке. Какой-то момент он оставался на пороге, где всего один шаг назад вернул бы его к рассыпчатому снегу и холодному декабрьскому ветру. Потом он рывком захлопнул дверь и прошел в гостиную, где в этом часу ожидал застать Амелию.
Ее там не было.
— Амелия?
Она не отвечала.
Наверху, в задней комнате, дедушкины часы пробили четверть часа. Вот уже пять лет никто не приводил в движение механизм с семидневным заводом. Кто запустил его сейчас?
— Амелия! — окликнул он.
Молчание.
Он всмотрелся через пролеты лестницы и обнаружил, что там никого нет.
Он поднялся наверх.
На верхней площадке его снова охватило смутное предчувствие, заставившее остановиться перед самой дверью. Что-то было очень и очень не в порядке.
Он хотел пройти в заднюю комнату, посмотреть, почему пошли дедушкины часы, но вначале заглянул в детскую, где двойняшки, Дана и Лаура, лежали в своих колыбелях.
Глянул на колыбели.
И увидел кровь.
Сначала он не понял, что это кровь. Из противоположного конца комнаты она выглядела просто темной жидкостью, бегущей по перекладинам и ножкам колыбелей, оставляя пятна на ковре под ними.
Колеблясь, он пошел к детям. Они лежали в тени неподвижно, слишком неподвижно.
Он негромко окликнул их по именам, которые они еще не признавали как свои собственные, но которыми он дорожил.
Дети не хныкали, не шевелились.
Потом он приблизился достаточно, чтобы рассмотреть, что это кровь, и в ужасе уставился на глубокие разрезы чудовищных ран. Прошло время. Сколько времени, он впоследствии так и не смог установить. По сути дела, было так, как будто законы вселенной, механизмы физической природы разом приостановились. Он словно угодил в пузырь безвременья, взирая сквозь непрочные стены своей тюрьмы на застывший ландшафт. Когда же время возобновило свое течение и пузырь вокруг него лопнул, он издал низкий, неистовый стон, который быстро перешел в крик.
Он повернулся и поковылял к коридору.
Пол, казалось, ехал, как основа комнаты смеха на ярмарке, и это заставляло его опираться о стену, пока он шел, иначе он бы тут же потерял равновесие.
Он отыскал комнату с дедушкиными часами. Стеклянная дверца футляра была открыта, замазана кровью. Медный маятник, заброшенный на долгие годы, был покрыт налетом и такими же темно-красными пятнами.
— Амелия! — Он думал, что окликнул ее по имени. Но когда прислушался к себе, то услышал бессловесный крик, крик, вырывавшийся из сухого, потрескавшегося горла.
Он повернулся и пошел обратно по коридору, заглядывая в каждую комнату, не зная наверняка, что сделает, когда найдет ее. А потом он наткнулся на нее; она уже вернулась в детскую и стояла на коленях у колыбелей, прямо в красных лужицах.
Она не смотрела на него.
Через прутья колыбели Ланы она вглядывалась в скрючившееся там безжизненное тельце.
Ее волосы в беспорядке свисали по щекам, сворачиваясь над воротником, как будто заряженные статическим электричеством. Ее одежда была перепачкана и смята, покрыта огромными пятнами пота. Сколько бы ни длилось охватившее ее днем сумасшествие, оно нанесло ей тяжелый урон, прежде чем произошла кульминация — убийство двойняшек.
— Амелия, — негромко позвал он, стоя посреди комнаты, на полпути между колыбелями и дверью. На этот раз он не мысленно окликнул ее, а действительно заговорил с ней. Он перестал кричать. Пока.
Она подняла взгляд.
— Они никак не переставали плакать, — сказала она.
Хуже всего был ее голос. Он был совершенно нормальным. В нем не было ни малейших признаков сумасшествия. Он был холодный, грудной и, как всегда, чувственный. Прежде это было одной из ее самых привлекательных черт. Теперь это казалось непристойно и отвратительно.
— Ты убила их, — произнес он.
— Если бы только они не плакали так много, — повторила она.
Он не нашелся что сказать.
— Я завела дедушкины часы, — сообщила она. — Ты видел? — Она вытерла руку в красных пятнах о прядь волос. — Когда часы ходили, у нас не было никаких двойняшек. Теперь они снова идут, но двойняшки по-прежнему здесь. Я хочу, чтобы они ушли. Я хочу, чтобы все стало так же, как раньше.
— Часы не ходили пять лет, — заметил он. Это было совершенно бессмысленно. Его речи становились такими же безумными, как ее.
— Теперь они идут, — сказала Амелия. — И совсем скоро дело пойдет на лад. Все будет замечательно. Двойняшки уйдут, и я снова буду счастлива, и мы с Ли сможем разъезжать повсюду, как раньше. Двое детей — это более чем достаточно, Джейк. Ли согласится. Я просто-напросто обратила время вспять.
Он прошел остававшееся до нее расстояние, избегая смотреть на мертвых близнецов. И промолвил:
— Ты убила их!
— Обратила время вспять, — возразила она. Несмотря на растрепанные волосы и плачевное состояние одежды, лицо ее было торжествующе-красивым.
Это тоже показалось ему не правильным. Он хотел дать ей понять все это, а потом посмотреть, как она в один миг станет старой и уродливой.
— Ты кромсала ножом своих собственных детей, снова, и снова, и снова. Ты — убийца, Амелия.
— Разве ты не видел часы?
По какой-то причине, что была выше его понимания, он должен был причинить ей боль, и понял, что часы — направление атаки, в котором она наиболее уязвима. Он объявил:
— Часы не ходят!
— Ходят!
— Я только что заходил посмотреть на них, — сообщил он. — Они снова остановились.
— Нет.
— Детали заржавели.
— Нет!
— Часы никогда больше не пойдут.
Она вскочила на ноги, лицо ее внезапно перекосилось. Она оскалила зубы в дикой, широкой и злобной ухмылке. Ноздри раздулись. Ее глаза раскрылись широко и потрясение, уставились куда-то вдаль.
Он потянулся к ней.
Она попятилась, занесла нож и бросилась на него.
Джейкоб то ли забыл про нож, то ли подумал, что она его выронила. Она держала его у бока, наполовину скрытый ладонью и складками одежды. Он попытался отскочить назад, но не успел уклониться от удара. Лезвие распороло ему плечо и причинило жестокую боль, от которой он истошно закричал.