В сферу ее постоянно ранящей возбудимости скоро попал и сын.
Каждая мать любит свое дитя, и никто не осудит мать за эту любовь, но даже в любви к сыну Алиса была предельно эгоистична. Это было какое-то патологическое обожание, неизменно связанное с мистическим ужасом. Во время революции, схватив маленького Алексея, царица в панике металась по углам дворца. За ней следили, боясь, что она спрячет наследника где-нибудь в таком месте, где его никто не сможет найти… Потом она перестала раздеваться на ночь. Заядлая лежебока, она сидела на постели. Сидела не как-нибудь, а в дорожной ротонде и в шапке, держа возле себя саквояж с драгоценностями.
– Аликс, что ты делаешь тут в потемках?
– Разве ты не видишь, что я еду.
– Ты… едешь? Куда же ты едешь?
– Пора бы уж знать, Ники, – отвечала она мужу, – что у меня есть единственная дорога – до родного Фридрихсбурга…
Она – то требовала от царя, чтобы он ради ее успокоения пролил моря народной крови, то вдруг отупело застывала с вытаращенными глазами, недвижимая, словно истукан.
Под глубоким секретом из Москвы был вызван опытный невропатолог Григорий Иванович Россолимо – образованнейший человек, близкий друг Чехова, Станиславского и Левитана.
Он потом рассказывал, что там творилось: «Я нашел императрицу в состоянии животного ужаса. Никогда до этого не видав меня, она вдруг кинулась целовать мне руки! Никого не узнавала, постоянно рыдая. Просила, чтобы я вернул ей сына… Чепуха какая-то! Ведь наследник находился в соседней „игральной“ зале. Я потребовал удаления больной из привычной для нее обстановки. Настаивал на клиническом содержании. „Что это значит? – возмутился Николашка. – Уж не хотите ли вы, чтобы я посадил ее в бедлам?“ Меня выгнали. Потом царицу тайно вывозили в Германию, которая действовала на ее психику благотворно. А вскоре появился и Гришка Распутин, после чего помощь медицины уже не понадобилась. Я врач-психиатр, все-таки, как-никак, профессор медицины… Я далек от мистики, но даже я вынужден признать, что этот темный мужик обладал немалой силой внушения. В нем была какая-то особенность, которая властно парализовала волю не только женщин, но иногда действовала даже на крепких мужчин. Я знаю, что Столыпин влиянию Гришки не поддался. Он стал врагом его и на этом сломал себе шею…»
БАРХАТНЫЙ СЕЗОН
Бархатный сезон в разгаре… Наезжающие в Ялту бездельники, гуляя по окрестностям, упирались в ограду с надписью: «ЛИВАДИЯ. ИМЕНИЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА».
– Сюда нельзя, – словно из-под земли появлялись охранники. – Требуется особое разрешение ялтинского градоначальника…
Вокруг Ливадийского дворца, под шум тополей и кипарисов, свежо и молодо звенели фонтаны – Мавританский, Венера, Нимфа… Ветер с моря доносил до помазанников божиих очаровательные ароматы экзотических растений, всхоленных в оранжереях. По вечерам над Ялтою разгоралось зарево электрических огней, туда спешили ночные пароходы, там люди фланировали по бульварам, танцевали на площадках, окруженных фонариками, ели и пили, поднимая бокалы за прекрасных дам. По-своему они были счастливы… Бархатный сезон в Ялте – это, конечно, чудо!
По воздушной перголе, увитой розами, гуляли царица и Вырубова с русско-татарскими разговорниками в руках.
– Я боюсь – бен коркаим, мы боимся – бизлер коркаимыс, – твердили они. – Бабочка – кобелек, баня – хамам, блоха – пире, я люблю – бен северым, пистолет – пыштоф…
А вдали шумела праздничная Ялта, там играли оркестры.
– Скажи, – спросила императрица, – тебе никогда не хочется вырваться из этой золотой клетки на волю?
– Иногда мне, правда, скушно, – созналась Вырубова.
Александра Федоровна окунула лицо в ворох прохладных роз. Ее рука забросила в кусты татарский разговорник.
– Мне тоже надоела эта… тюрьма!
Крайности всегда имеют тяготение одна к другой, как полюса магнитов. Парижский апаш читает роман из жизни маркизы, а сама маркиза читает роман из жизни апаша. Царям тоже иногда бывало любопытно подсмотреть недоступную им народную жизнь.
– Сана, – вдруг предложила Вырубова, – отсюда до Ялты извозчики берут полтинник. Оденемся попроще и будем вести себя как обычные гуляющие дамы… Ведь на лбу у нас не написано, что ты царица, а я твоя приближенная…
Взяли извозчика, покатили. Алиса оборачивалась:
– Как-то даже странно, что нас никто не охраняет.
– Странно или страшно?
– И то и другое. Ощущение небывалой остроты…
– Вот видишь, как все хорошо!
Извозчик спросил, куда их везти в Ялте.
– Высади возле «Континенталя».
– Но там дорого берут, – заволновалась царица.
– Ладно. Тогда возле «Мариино», там дешевле…
На открытой веранде «Мариино» они ели мороженое, потом с некоторой опаской вышли на Пушкинский бульвар. Ялта город странный: каждый приезжий – барин, каждый ялтинец – лакей барина. Подруги были в больших шляпах, тульи которых обвивала кисея. Обе в одинаковых платьях, с одинаковыми зонтиками, на которые опирались при ходьбе, как на тросточки.
– Как интересно, – говорила императрица, вся замирая. – Воображаю, как мне попадет от Ники, когда он узнает…
На лбу у них ничего написано не было, но все-таки, смею думать, что-то там все же было написано, потому что один молодящийся жуир наглейше заглянул под шляпу императрицы.
– Недурна, – сказал он и побежал за ней следом. – Мадам, приношу извинения за навязчивость, но желательно…
– Пойдем скорее, – сказала Анютке царица.
Ухажер не отставал:
– Мадам, всего один вечер. Три рубля вас устроят?
Вырубова едва поспевала за императрицей.
– Боже, за кого нас принимают!
Сбоку подскочил еще один пижон, беря Анютку под руку.
– Чур, а эта моя… обожаю многопудовых!
Назревал скандал. Вырубова не выдержала:
– Отстаньте! Вы разве не видите, кто перед вами?
– Видим… или вам пяти рублей мало?
Александра Федоровна истошно закричала:
– Полиция! Городово-ой, скорее сюда…
Не спеша приблизился чин – загорелый как черт.
– Чего надо? – спросил меланхолично.
– Я императрица, а эти вот нахалы…
Раздался хохот. Собиралась толпа любопытных.
– Пошли, – сказал городовой, хватая Алису за локоть.
– Я императрица… Как ты смеешь! – вырывалась она.
Другой рукой полицейский схватил и Вырубову:
– И ты тоже… в участке разберутся…
К счастью, в толпе оказался богатый крымский татарин Агыев, который не раз бывал в Ливадии, где продавал царю ковры.