Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дьяков cтр.№ 35

Хотя нигде в текстах Декарта мы не встречаем ясно выраженного учения о двух субстанциях, основным содержанием картезианской философии, усвоенной многочисленными последователями и по сию пору являющимся коллективным бессознательным западной цивилизации, стал разрыв между материей и деятельностью мысли, который надлежит заполнить теорией познания ^[216].

Учение Декарта породило многочисленные волны, подобно тому как камень оставляет круги на воде. Прежде всего, оно оказало сильнейшее влияние на богословскую мысль.

Но все это были компромиссы, ибо, по точному выражению Вольтера, «дух геометрии, так сильно распространившийся в Европе, окончательно уронил богословие» ^[218]. Во всяком случае, богословие больше не было госпожой, за которой робко следовала ее служанка философия; напротив, теперь богословию приходилось поспевать за философией, и в этом отношении революционизирующая роль картезианства не вызывает сомнения.

Картезианство стало коллективным бессознательным второй половины XVII – начала XVIII в. Его в конце концов приняли даже самые ярые противники – Церковь и Университет. «В Европе были лишь два философа (все остальные пришлись на долю Греции), – писал П. Шоню, – Декарт и Гегель, тот и другой впереди мира. Только они были способны охватить и преодолеть противоречия. Вот почему есть левые гегельянцы и правые гегельянцы, так же как есть левые картезианцы и правые картезианцы: Спиноза и Мальбранш. Нет, Спиноза и неоавгустинианство теоцентриков католической реформации. Не случайно все то, что неудачно называют чянсенизмом, иначе говоря, просто все значимое в католической мысли XVII столетия является, с философской точки зрения, картезианством» ^[219]. Мечта Декарта создать новую католическую доктрину взамен томистской сбылась post factum. И не стоит удивляться тому, что деисты, атеисты, да и просто антиклерикально настроенные философы XVIII столетия уже видели в картезианстве опору реакции, а следовательно, своего врага. Картезианство, боровшееся против ньютонианства с его материализмом, вдруг оказалось орудием, которое взяли на вооружение его прежние враги – иезуиты.

И тем не менее, по своему духу картезианство не имело ничего общего со средневековой христианской доктриной. И это расхождение невозможно затушевать. «Дух католицизма, – заметил А. Крессон, – был духом отречения и отрешенности… Дух Декарта – это дух гордыни» ^[220]. Картезианство не собиралось замирать в благоговении перед величием Божьего творения; оно намеревалось это творение постичь силами человеческого разума. И совершенно естественно, что вслед за этим возникло желание этот мир переделать сообразно своим нуждам.

А. Арно и П. Николь, создатели знаменитой «логики Пор-Рояля», были несомненными картезианцами и сами это подчеркивали. Однако они придали механистическому представлению Декарта о человеческом разуме несколько неожиданное направление:

Такая «забота о себе», как выразился бы М. Фуко, не была чем-то новым для философской традиции, однако в XVII в. ее активация выглядит как что-то выбивающееся из общего ряда. Человек, говорят Арно и Николь, создан вовсе не для того, чтобы находить соотношение углов или измерять линии, его ум слишком велик, а жизнь человеческая слишком коротка, чтобы тратить ее на столь незначительные занятия. Однако во всех своих мыслях и суждениях человек должен быть справедлив и разумен, вот почему нужно упражнять свой ум. Эта поистине философская тенденция шла вразрез с тенденцией, которую можно обозначить как научную. Впрочем, разве сам Паскаль не написал Ферма, что математика – бесполезное ремесло, годное лишь для испытания человеческих сил, но не для их употребления? Да и сами авторы из Пор-Рояля не были светскими мыслителями. Недаром язвительный Ламетри заметил: «Если бы религия могла говорить на языке разума, то Николь, превосходный писатель прошлого века, столь хорошо подделавшийся под него, привил бы ей этот язык» ^[222].

Итак, картезианство, преодолевая сопротивление и запреты, мало-помалу сделалось повсеместным. Едва ли философия Декарта могла представляться бесспорной как современникам, так и ближайшим потомкам философа. Гассенди вдоволь поиздевался над ним, а Б. Фонтенель сетовал, что до г-на Декарта рассуждали с большим комфортом; минувшим векам повезло – у них не было этого человека. Именно он – по крайней мере мне так кажется – ввел этот новый метод рассуждений, гораздо более почтенный, чем сама его философия, добрая часть которой обнаружила свою ложность или хотя бы большую недостоверность – в соответствии с его собственными, преподанными нам, правилами. В результате он царит не только в наших прекрасных трудах по физике и метафизике, но и в сочинениях по религии и морали, а также в критических работах, со своей точностью и справедливостью суждений, до сих пор неслыханными ^[223].