Клеопатра - читать онлайн книгу. Автор: Люси Хьюз-Хэллетт cтр.№ 19

Не тот, ибо он человек легкомысленный, невзыскательный к себе, чувственный — словом, женственная натура. Антоний был вовсе не единственным, кто в I веке до н. э. подвергался ожесточённой травле: забрасывали грязью и Юлия Цезаря, и Цицерона (который своими «Филиппинами» много способствовал очернению Антония), и самого Октавия — всех их в разное время обвиняли в безудержном сластолюбии и сексуальных извращениях. И в этих обвинениях звучат одни и те же мотивы: враги Юлия Цезаря утверждали, что он выщипывал волосы на теле и состоял в гомосексуальных сношениях с царём Вифинии Никомедом. Калён, друг Октавия, упрекал Цицерона в женственности: «Кто не знает, какими ароматами веет от твоих тщательно уложенных седых кудрей?» Секст Помпей глумился над женоподобием Октавия. Антоний уверял, будто своё усыновление Октавий купил постыдной ценой, вступив с Цезарем в «противоестественную связь». Брат Антония Луций заявлял, что «свою невинность, початую Цезарем, он предлагал потом в Испании и Авлу Гирцию за триста тысяч сестерциев, и икры прижигал себе скорлупою ореха, чтобы мягче был волос». Все эти повторяющиеся обвинения-«клише» говорят о чём-то большем, чем просто сексуальная распущенность. И пассивный педераст, удаляющий волосы с тела, повинен в преступлении более тяжком и сильнее подрывающем основы, чем простое распутство. Подобно Гераклу-Антонию при дворе Омфалы, он позволил себе стать женщиной.

Клеопатра — как представляет её Октавий — лишила Антония мужества благодаря своей двуединой стратегии: она не только отказалась играть приличествующую женщине роль, лишив его тем самым права и возможности играть роль мужчины, но и, обольстив его, увлекла за собой в волшебное царство чувственности и сладострастия, — в царство, которое феминистично по самой своей сути. Нет, она не лишила его мужской силы, скорее напротив, но она подвергла риску его мужественность, скомпрометировала её — и погубила Антония. Слово «вирильность» ныне стало синонимом сексуальной потенции, словом «мужественность» заменяют «пенис», и мужественнейшим из мужчин считается самый неутомимый и активный. Существует, однако, и гораздо более давняя традиция, до известной степени не пресёкшаяся и в наши дни, — в соответствии с нею истинное мужское занятие — не секс, а война, и от так называемого «жеребца» — один шаг до жиголо, от покорителя женщин — до их игрушки. Именно этой традиции следовал Октавий, когда уверял, будто Клеопатра превратила Антония в женщину, в ничтожество и что с каждым половым актом уменьшается его истинная вирильность. «И если случится теперь взяться за оружие и устремиться в битву, — передаёт Дион Кассий его слова, — что в Антонии может привести врагов в трепет? Он играет женщину, он расточил свои силы в сладострастии».

И разумеется, мужчина, лишённый самой своей основы, не может давать отчёта в своих поступках. Антоний, по легенде, не только заворожён, одурманен, опоен, соблазнён и порабощён Клеопатрой, но уничтожен как политик. Он перестал быть мужчиной и в глазах римлян распался как личность, ибо в Риме только мужчина обладал правами и обязанностями гражданина. (Клеопатра, принимая столь активное участие в «общественных делах», доказывала, что она — просто чудовище). Антония нельзя даже корить или осуждать за его безумие, в котором он вместе с царицей Египта выступил против Октавия, — он отвечает за свои поступки не больше, чем любая римская матрона, не имеющая права заключать какой бы то ни было контракт без соизволения опекуна-мужчины. И Октавий убрал его со сцены, заявив, по словам Плутарха, что «Антоний отравлен ядовитыми зельями и уже не владеет ни чувствами, ни рассудком и что войну поведут евнух Мардион, Пофин, рабыня Клеопатры Ирада, убирающая волосы своей госпожи, и её служанка Хармион».

Антония, как видим, нет вовсе, и Октавию, проведшему с помощью ловкой подтасовки это исчезновение, ни в чём не приходится оправдываться — разве неизвестно, что мужчина, попавший в сети прекрасной женщины, беспомощен? За его падение отвечает та, кто вольно или невольно обольстила его. Ещё Одиссей у Гомера, объясняя причину столь долгого пребывания у Цирцеи, лаконично доказывает, что он и его спутники тут ни при чём: «И раз мы мужчины, то как могли мы устоять и не согласиться?» Лукан в «Фарсалии» уподобляет Клеопатру прекрасной Елене, гибельная красота одной привела к разрушению Трои и Микен, распутство другой «объяло лихорадкой Италию и дорого обошлось Риму». Вместе с Еленой она входит в список «козлов отпущения» — становится в ряды тех женщин, чья красота сводит мужчин с ума и делает их неспособными отдавать отчёт в своих поступках, покуда они охвачены этой страстью. «И как не извинить Антония, которому Клеопатра вскружила голову, если она сумела воспламенить сердце даже непреклонного Цезаря?» — пишет Лукан.

В самом своём гнусном виде постулат о том, что мужчины перед лицом сексуального искушения теряют власть над собой, становится оправданием насильника. Женщина только в силу одного того, что она привлекательна, как бы провоцирует насилие. Считается, что одержимого влечением мужчину нельзя осуждать, когда он просто берёт то, что ему якобы предлагают. Это пагубное заблуждение лежит в основе римского восприятия ситуации и переосмысляет её — Антоний беспомощно барахтается в тенётах, раскинутых обольстительницей. Современники Октавия, не раздумывая, приняли эту версию, в соответствии с которой Антоний потерял и разум и волю к власти, ведь всякому известно, что мужчина не может отвечать за свои поступки, свершённые в пылу страсти.

И Клеопатре приписывают обладание магическим даром, благодаря которому она совладала с Антонием и сделала его одним из своих невольников. Под её влиянием он становится таким же чужестранцем, как она сама. И Плутарх, и Дион Кассий повторяют, что он перестал одеваться «в соответствии с обычаями своей отчизны». «И потому, — восклицает Октавий устами Диона Кассия, — следует считать его не римским гражданином, но египтянином, и звать его должно не Антонием, но скорее Сераписом. Он сам презрел все высокие звания, дарованные ему отчизной, и сделался цимбалистом из Канопуса». А раз Антоний больше не римлянин, то ему отказано и в отваге, и в доверии. Он покидает битву при Акции так же бесчестно и трусливо, как все его новые компатриоты. Перестав быть стойким республиканцем, он «называет свою ставку дворцом, носит у пояса восточный кинжал... и восседает прилюдно на золочёном кресле или ложе». «Позабыв и отринув родину, имя, тогу и фасции, он во имя независимости полностью выродился в мыслях, чувствах и обличье в чудовище», — пишет Луций Флор. А вернее — в египтянина. Блестящим ходом Октавия его соперник превращается из римлянина в забаву женщины-чужестранки, а значит, и сам становится женщиной и чужестранкой. Ибо «тот, кто позволяет себе проводить дни в царской роскоши, баловать и нежить себя, как женщина, не может думать и действовать по-мужски». Объектом женоненавистничества и ксенофобии римлян таким образом становился мужчина и римлянин. Смелость такого неожиданного пропагандистского «зигзага» вызывает если не уважение, то удивление.

После победы над Антонием и Клеопатрой Октавий принялся оглядываться по сторонам в поисках поэта, который мог бы достойно, в «высоком стиле», воспеть его дарования и достижения. Вряд ли эти поиски были трудными, поскольку одним из самых приближённых к нему людей был Меценат, чьё имя сделалось нарицательным и стало обозначать «покровителя литературы и искусств». Сложность была лишь в том, что в окружении Мецената были не прихлебатели, а тонкие и изысканные поэты со сложившимися воззрениями и устоявшимися вкусами. Гораций, сражавшийся при Филиппах на стороне убийц Юлия Цезаря, изъявил готовность воспеть битву при Акции циклом коротких стихотворений. Однако его приверженность республиканизму, иронический склад характера и непростые отношения с двором Октавия сразу же вывели Горация из числа участников «соревнования». Не подошёл для создания эпической поэмы и Проперций. Если бы судьба даровала ему талант «водить в битву героические легионы», уверяет он Мецената, он использовал бы его, чтобы увековечить свершения Цезаря (Октавия) и воспеть священный смысл сражения при Акции, но каждый должен делать то, к чему призван: он, Проперций, — поэт любви и эротики. «Воин считает раны, пастух — овец, а мне пристало судороги любви считать...» Впрочем, он сочинил две поэмы по случаю поражения Клеопатры, но «эпическими стихами вернуть имя Цезаря его фригийским предкам», то есть троянскому царю Анхизу и его сыну Энею, легендарному основателю Рима, суждено было другому поэту — Вергилию.