Временами я замечал, как Эйидль смотрит на Пьетюра и как горестно опускаются углы его рта. Но уже в следующее мгновение он принимался грозить нам обоим адскими муками, и я понимал, за что Пьетюр презирает его: как бы ни тщился Эйидль убедить всех, что он избран Господом, на деле это был ничтожный, мелочный и алчный по своей натуре человечишка.
Я надеялся, что женитьба на Анне утихомирит сплетников, считавших, что я веду себя чересчур странно и не подпускаю к себе никого, кроме Пьетюра. На время это и впрямь подействовало, но как только она принялась блуждать по пустошам, все началось по новой. На сей раз это были толки другого рода: его жена несчастна, она жертва колдовства. Люди, прищурясь, поглядывали на меня, и я знал, что им любопытно, почему Анна так печальна и чем я ей не угодил.
Сперва она бродила по берегу. Когда с ней здоровались, она на время поднимала безучастный взгляд и опять продолжала царапать знаки на камнях, ломая ногти и не чувствуя боли.
Катрин потом нянчилась с ней, перевязывая ее кровоточащие руки, но в глазах ее не было и тени удивления.
– Это ты ее надоумила, – сердито прошипел я.
– Вовсе нет. – Катрин продолжала возиться с израненными пальцами Анны, и лицо ее было непроницаемо.
– Постоянно выискиваешь повсюду мох и еще утверждаешь, что ты здесь ни при чем? Да ты, никак, за глупца меня держишь. Она читала заговоры. Люди скажут, что она ведьма. Ты знаешь, как Эйидль…
– Это не заговоры, – отрезала Катрин. – Кончай причитать да послушай.
Я склонился к шевелящимся губам Анны: она как будто шептала заклинание. Глаза ее затуманились. Холод пронзил меня до самых костей. Голос ее походил на слабое потрескивание огня в hlóðir, однако я сумел разобрать слова: «Дитя. Прошу Тебя, Господи, даруй мне дитя. Умоляю Тебя».
Я отпрянул.
Катрин впилась в меня острым взглядом.
– Молись не молись, только просьба ее невыполнима, потому что она не дева Мария, чтобы понести от Святого Духа.
– Попридержи язык! Тебя надо судить за такое кощунство.
– Может быть, – согласилась Катрин. – А может, это тебе надо подарить своей жене ребенка.
Я пытался. Я пытался, и неоднократно. Однако стоило мне увидеть ее лицо, ее глаза, ее тело – и всякий раз у меня ничего не получалось. Она начинала рыдать и говорила, что я не настоящий мужчина. Она была права, и я ненавидел ее за это.
Я смастерил колыбельку из выброшенного на берег плавника, моля небеса, чтобы она подарила Анне надежду и утешила ее. Однако Анна сочла мой подарок жестокой шуткой и попыталась разломать его на куски.
Неделю спустя глубокой ночью Пьетюр нашел ее на склоне Хельгафедля: она хотела загадать три желания на могиле Гудрун, дочери Освивра. После этого она стала ходить к Эйидлю. Несколькими месяцами ранее умерла Биргит, и он сторонился Анны, однако после того, как она впервые пришла к нему, я стал ловить на себе его пронзительный взгляд, так и лучащийся радостью. Я придумал, что делать: обвинил Катрин в том, что она заморочила Анне голову ворожбой, и запретил ей приходить к нам. Затем я запер Анну на чердаке и объявил, что у нее сделалась лихорадка.
Я вовсе не хотел обходиться с ней жестоко. Но всякий раз, как мне вспоминается наша последняя буйная ссора, меня начинает мутить. Закрывая глаза, я так и вижу ее искаженное в крике лицо и кровь. Целое море крови.
А потом в полумраке летней ночи я вырыл жене могилу.
Часть пятая
Жарче всего любовь пылает втайне.
Исландская пословица
Роуса
Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года
Катрин держит слово: она ночует в хлеву и дважды в день, ранним утром и поздним вечером, пробирается сквозь снежную завесу в дом, чтобы промыть рану Йоуна. На другой день весь гной выходит, и Катрин вкладывает туда чистый кусочек ткани, вытаскивая его всякий раз, когда ей нужно обработать рану. По мере того как воспаление уменьшается, пелена, заволакивающая сознание Йоуна, спадает, и он поскуливает от боли. Еще через день каждая перевязка уже сопровождается его отрывистыми подвываниями.
Роуса не в силах смотреть на это; она сидит в baðstofa, вяжет и мечтает ничего не слышать. Пьетюр скорчился на постели напротив, стиснув зубы и сжав дрожащие руки в кулаки. Один Паудль остался наверху, чтобы держать Йоуна и передавать Катрин воду, водоросли и прочие травы, которые она закладывает в рану: звездчатку, дягиль и мох.
После особенно мучительной перевязки Катрин опускается на колени подле Роусы, которая сперва пыталась помочь ей, но в конце концов забилась в угол и в ужасе наблюдала издалека.
Катрин кладет руку ей на плечо.
– Его крики – хороший знак, Роуса.
– Но этот запах! Будто тухлое мясо.
Катрин кивает.
– Тяжело видеть мучения любимого человека.
Любимого? Об этом Роуса никогда не думала. Она обязана почитать мужа и повиноваться ему – так велит Библия. Она хочет быть ему хорошей женой, потому что от этого зависит и мамина, и ее собственная жизнь. Но любовь? Она разглядывает лицо Йоуна; она знает каждую его черточку, каждое выражение. Протянув руку, она касается его щеки, проводит пальцем по губам: уголки приподняты, и возле них залегли морщинки прошлых улыбок. Когда-то он был счастлив.
Когда она поднимает глаза, в дверях стоит Паудль, жует сушеную рыбу и смотрит на нее. Она краснеет. Глаза его походят на темные пещеры, и он отворачивается и уходит.
Она не пытается его остановить.
Если прелюбодеяние совершил мужчина, его вздергивают на виселице или отрубают ему голову, а если женщина, ее бросают в озеро Тингведлира в завязанном мешке. В Библии сказано, что тот, кто вожделеет в сердце своем, уже прелюбодей. Пусть уходит, это к лучшему.
На другой день, когда она готовит еду, Пьетюр зовет с чердака:
– Роуса!
Потом к нему присоединяется Паудль, и оба они кричат в исступлении:
– Роуса! Роуса!
Ложка со стуком падает на пол. Роуса стремглав взлетает по лестнице, понимая, что Йоун умер. Сердце ее так и падает – и тут же наступает облегчение. Она наконец-то сможет вернуться в Скаульхольт с Паудлем. Жизнь в Стиккисхоульмюре покажется ей страшным сном. Но в какое же чудовище она превратилась, что желает смерти собственному мужу?
Собравшись с духом, Роуса входит в комнату.
Йоун полусидит на тюфяке, и Пьетюр подносит кружку с отваром из мха к его губам. Они с Паудлем смотрят на него так, будто своими глазами наблюдают воскресение Лазаря.
– Он хочет пить, – изумленно говорит Пьетюр.
– Слава Господу! – Роуса подбегает к Йоуну, замирает на мгновение и обнимает его. – Йоун, elskan, я так… так рада.