Примечания книги: Ночь оракула - читать онлайн, бесплатно. Автор: Пол Остер

1

Свое шестнадцатилетие американские девушки отмечают с особой помпой, особенно представительницы среднего класса, для которых это своего рода альтернатива великосветскому «балу дебютанток». (Прим. перев.)

2

Мне грустно. (Прим. перев.)

3

Досл.: синяя преданность. (Прим. перев.)

4

Зд.: настоящий человек (нем., идиш).

5

Музей Метрополитен. (Прим. перев.)

6

Эд Победа. (Прим. перев.)

7

«Уолден, или Жизнь в лесу» Генри Торо. (Прим. перев.)

8

Герои английских считалок. (Прим. перев.)

9

Привет, милый. Ты говоришь по-французски? (фр.)

10

Не из Африки. Дювалье очень злой. (фр.)

11

Ты такой застенчивый. У меня красивая грудь, правда? (фр.)

12

Комитет по расследованию антиамериканской деятельности при Палате представителей США.

13

Goldie (англ.) — золотце, оr (лат.) — золото, т. е. «дважды золотая». (Прим. перев.)

1

С тех пор миновало двадцать лет, и многое из того, что было тогда сказано, подзабылось. Пытаюсь вспомнить, что я упустил, и в памяти всплывают какие-то фрагменты, обрывки, вырванные из контекста. Одно я точно знаю: я назвался. Вероятно, в связи с признанием, что я писатель. Он спросил мое имя — а вдруг ему попадется на глаза моя книжка? «Орр, — ответил я. — Сидни Орр». Но Чанг с его английским меня не понял. Вместо Orr он услышал or [т. е. или], и когда я с улыбкой покачал головой, его лицо сморщилось от смущения и растерянности. Я уже собирался продиктовать ему по буквам, но тут он стал бешено загребать руками, видимо посчитав, что я сказал oar [т. е. весло]. Я опять вежливо покачал головой. Окончательно сбитый с толку, Чанг издал глубокий вздох:

— Ужасный язык этот английский. Сюда не помещается, — он ткнул себя в темя.

Чтобы покончить с недоразумением, я взял с конторки синюю тетрадь и написал печатными буквами на внутренней стороне обложки свою фамилию. Кажется, желаемый результат был достигнут. После стольких усилий я уж не стал ему говорить, что первые Орры в Америке были на самом деле Орловскими. Мой дед укоротил свою фамилию на английский манер — точно так же, как Чанг добавил к своей фамилии декоративно-бессмысленные инициалы М. Р.

2

Джону было пятьдесят шесть. Не мальчик, конечно, но и никак не старик, вы бы ему и пятидесяти не дали. К тому времени мы были знакомы три года и подружились благодаря моей жене. Отец Грейс учился в Принстоне вместе с Джоном после Второй мировой войны, и хотя их профессиональные пути разошлись (мой тесть был окружным судьей в Шарлотсвилле, Виргиния), они продолжали поддерживать тесные отношения. Таким образом, я познакомился с Джоном как с другом семьи, а не как с известным романистом, чьи книги я читал со школы, — и по сей день я считаю его одним из лучших американских писателей.

С 1952-го по 1975-й он опубликовал шесть романов, но с тех пор — а прошло уже семь с лишним лет, — ничего. Вообще Джон писал медленно, и то, что пауза затянулась, еще не означало, что он был в простое. После моей выписки из больницы мы провели вместе не один час, и среди разговоров о моем здоровье (он был искренне им озабочен и всякий раз предлагал свою помощь), о его двадцатилетнем сыне Джейкобе (который в последнее время доставлял ему массу неприятностей) и о попытках «Метсов» наладить командную игру (бейсбол был нашей общей страстью) прозвучало достаточно намеков на то, что он погружен в работу и дело далеко продвинулось, возможно, даже близко к завершению.

3

Мы с Грейс познакомились в издательстве — не потому ли Боуэн там у меня работает? Дело было в январе 1979-го, я как раз закончил свой второй роман. Первый роман и предшествовавший ему сборник рассказов вышли в малотиражном издательстве в Сан-Франциско, а тут я уже имел дело с серьезным коммерческим домом в Нью-Йорке — «Холст и Макдермотт». Недели через две после подписания контракта я был у своего редактора, и речь зашла о том, какой будет обложка. Со словами «А давайте спросим Грейс, что она думает по этому поводу» Бетти Столовиц сняла телефонную трубку. Грейс, как выяснилось, работала в художественно-полиграфическом отделе, и ей-то и было поручено оформить суперобложку для «Автопортрета с воображаемым братом» — так я назвал свое маленькое попурри из фантазий, грез и ночных кошмаров.

Мы с Бетти продолжили разговор, и тут в комнату вошла Грейс Теббетс. Она пробыла с нами не больше пятнадцати минут, и когда дверь за ней закрылась, я был в нее уже по уши влюблен. Вот так внезапно и бесповоротно. Читая о таких вещах в романах, я всегда считал, что их авторы явно преувеличивают силу пресловутого первого взгляда. Поэтому я, прирожденный пессимист, пережил настоящий шок. Я словно перенесся в эпоху трубадуров и дантовой «Новой жизни» («…когда перед моими очами появилась впервые исполненная славы дама, царящая в моих помыслах…»), стал персонажем банальных клише, растиражированных в тысячах давно забытых любовных сонетов. Я весь пылал. Я был как в бреду. Я остолбенел. Я изнемогал. И все это произошло со мной в казенном офисе при безжалостном свете флуоресцентных ламп — трудно представить более неподходящее место для встречи с мечтой своей жизни.

Невозможно ни толком рассказать, ни тем более разумно объяснить, почему мы влюбляемся в того, а не в другого. Грейс была хороша собой, но даже в состоянии полного смятения, когда она пожала мне руку и села рядом с Бетти, я понимал, что это не фантастическая красота какой-нибудь кинобогини, способной ослепить тебя своим совершенством. Да, она была мила, привлекательна, очаровательна (понятия, которые можно толковать как угодно), но в ту минуту я знал, что это нечто большее, чем просто физическое влечение, что мои грезы — а я, очевидно, грезил наяву — не были вызваны внезапно проснувшимся животным инстинктом.

С виду Грейс казалась интеллектуалкой, но, слушая ее соображения насчет обложки, я убеждался, что она не очень-то умеет формулировать свои мысли (она постоянно подыскивала слова, обходилась самыми простыми функциональными фразами, абстрактное мышление, казалось, ей вообще чуждо), и ничего экстраординарного или хотя бы запоминающегося она в тот день не сказала. Если не считать двух-трех комплиментов по поводу моей книги, она не обнаружила ни малейшего интереса к моей персоне. А в это время во мне все переворачивалось, я пылал, я столбенел, я изнемогал в силках любви.

Первое, на что я обратил тогда внимание: белизна кожи, длинные пальцы и темно-русые стриженые волосы. Позже я сообразил, где я их видел — на рисунках, изображающих Маленького Принца, — торчащие во все стороны вихры и завитки. Ассоциация возникла у меня в связи с мальчишеским обликом Грейс. Этот облик подчеркивала и одежда: черные джинсы, белая футболка и голубой полотняный пиджак. Через пять минут пиджак очутился на спинке стула, и, стоило мне увидеть эти длинные гладкие, удивительно женственные руки, как я понял: не будет мне покоя, пока я их не потрогаю, пока не смогу на законном основании гладить эту кожу.

Но я не ограничусь чисто внешним описанием. Тело значит немало — больше, чем мы готовы признать, — но влюбляемся мы не в тело, а в человека, и хотя в основном мы состоим из костяка и плоти, есть еще кой-какие мелочи. Всё так, но стоит нам выйти за пределы телесного, как точные слова куда-то улетучиваются и остается некий метафизический туман. Одни это называют огонь животворящий. Другие — тайная искра или внутренний свет. Третьи — пламя сущности. Все термины вертятся вокруг горения и освещения, и эту силу, эту квинтэссенцию жизни, нередко именуемую душой, способны передать только глаза. Тут поэты не погрешили против истины. Тайна зарождения желания кроется в этой брсконечной минуте, когда наши взгляды соединяются, ибо только в эту короткую минуту нам дано увидеть сокровенную суть.

Глаза у Грейс были синие с серыми и коричневатыми крапинками. Они меняли цвет в зависимости от освещения. В тот день, впервые в них заглянув, я понял, что еще не встречал женщины, от которой бы веяло такой невозмутимостью, такой безмятежностью, как будто она в свои без малого двадцать семь лет была существом высшего порядка в сравнении с нами, грешными. Речь вовсе не о какой-то ее отчужденности или оторванности от земной суеты, этаком блаженном парении в облаках, откуда на все смотришь со снисходительным безразличием. Нет, она была оживлена, часто смеялась, все говорила к месту, но то была чисто профессиональная реакция, а за всем этим просматривалось полное отсутствие внутренней борьбы, такое душевное равновесие, словно ей были неведомы обычные человеческие терзания и страсти — самоедство, зависть, глумление, жгучее, всепожирающее тщеславие, жажда судить и унижать. При всей ее молодости у нее была видавшая виды, закаленная душа, о чем мне в тот день в издательстве «Холст и Макдермотт» поведали ее глаза, и, восхищаясь тонкими, вытянутыми линиями тела, влюбился я не в него, а в эту ауру исходившего от нее покоя и это ровное свечение, идущее из глубины.

4

Джон был единственным человеком, кто называл ее Грейси. Ни ее родители, ни я, проживший с ней больше трех лет, не употребляли эту уменьшительно-ласкательную форму. Дело в том, что Джон знал ее с пеленок и пользовался особыми привилегиями, даже не как друг семьи, а, скорее, как неофициальный родственник. Он был этаким любимым дядюшкой или, если хотите, крестным отцом без портфеля.

Джон и Грейс были по-настоящему близки, соответственно его привязанность распространилась и на меня как на ее избранника. После того как я чуть не отправился на тот свет, он не жалел ни времени, ни сил, чтобы помочь ей выстоять, а когда я немного очухался, он каждый божий день проводил возле больничной койки, чтобы удержать меня на этом свете (о чем я догадался позже). В тот день (18 сентября 1982 года), когда мы с Грейс ехали к Джону, вряд ли во всем Нью-Йорке нашелся бы человек, который был бы ближе ему, чем мы. И который был бы ближе нам, чем он. Неудивительно, что Джон решил не отменять ужин, несмотря на свое недомогание. Так как жил он один и почти не бывал в обществе, наши свидания превратились для него в главное светское мероприятие, единственную возможность провести пару часов в непринужденной беседе.

5

Тина была второй женой Джона. Его первый брак (1954–1964) закончился разводом. Сам он на эту тему не распространялся, но в семье Грейс, я знал, Элеонору не жаловали. Ее всегда считали бесчувственной, заносчивой особой, кичившейся своими массачусетскими предками «голубых кровей» и смотревшей сверху вниз на рабочую косточку, к которой принадлежала родня Джона из Патерсона, Нью-Джерси. В то же время она была художницей почти такой же известной, как Джон — писателем. Когда брак распался, они не сильно удивились, а сам факт исчезновения Элеоноры из его жизни их явно не огорчил. Приходилось сожалеть лишь о том (слова Грейс), что Джону приходилось поддерживать с ней отношения — не потому что ему так этого хотелось, а из-за бесконечных выходок их трудного, совершенно неуправляемого сына Джейкоба.

Затем он познакомился с Тиной Островой, балериной и хореографом, на двенадцать лет моложе его, и в 1966 году они поженились к радости клана Теббетсов, полагавшего, что наконец-то Джон нашел себе пару. Время подтвердило их правоту. Миниатюрная жизнерадостная Тина, прелестная в общении, «боготворила Джона» (опять же цитирую Грейс). Увы, Тина умерла, не дотянув до тридцати семи, — рак матки. Похоронив жену, Джон надолго выключился, «он словно окаменел и перестал дышать». Он уехал на год в Париж, оттуда в Рим, а затем перебрался в маленькую деревню на северном побережье Португалии. К моменту, когда в 1978 году он вернулся в Нью-Йорк и поселился на Бэрроу-стрит, прошло три года со дня выхода его последнего романа, и поговаривали, что за это время Траузе не написал ни строчки. С тех пор миновало еще четыре года, а из-под его пера так ничего и не вышло — во всяком случае, ничего такого, что ему хотелось бы обнародовать. Но он работал. Он сам мне говорил. Над чем — я не знал, а спрашивать как-то не решался.

6

Ее собственные графические работы были во многом навеяны живописью, и до моей болезни мы с ней частенько бродили по выставкам. В известном смысле своим браком мы были обязаны изобразительному искусству. Вне стен музея я, пожалуй, не решился бы на ухаживания. Мне повезло, что мы познакомились в издательстве, так сказать, в рабочей обстановке. Сведи нас судьба где-нибудь на вечеринке или, скажем, в автобусе или самолете, любая моя просьба о повторной встрече выдала бы меня с головой, а к Грейс, я чувствовал, следовало приближаться осторожно, чтобы не спугнуть. Одно резкое движение, и все потеряно.

К счастью, у меня появился благовидный предлог. Ей заказали оформить обложку моей книги, и через пару дней после нашего знакомства я позвонил ей с предложением встретиться, чтобы обсудить возникшую у меня идею. В любое время, ответила она. Выкроить любое время оказалось не так просто. Я тогда преподавал историю в средней школе имени Джона Джея в Бруклине и раньше четырех часов выбраться в издательство никак не мог. У нее же вторая половина дня, как нарочно, была расписана до конца недели. Она предложила перенести нашу встречу на понедельник или вторник, но я сказал, что у меня на эти дни назначены литературные чтения (чистая правда, но если бы никаких чтений не было, их следовало бы выдумать). Грейс надо мной сжалилась и согласилась встретиться ненадолго в пятницу после работы. В восемь мне надо быть в одном месте, сказала она, но если нам часа хватит, то я успею.

Заголовок для своей книги — «Автопортрет с воображаемым братом» — я украл у Виллема де Кунинга. Так он назвал карандашный рисунок 1938 года, изображающий двух мальчиков — старший в брюках, младший в коротких штанишках. Я воспользовался этим названием не с целью напомнить о Кунинге, хотя и восхищался его рисунком, просто мне нравилось само словосочетание, и оно как-то очень хорошо ложилось на мой текст. Тогда, в офисе Бетти Столовиц, я предложил поместить рисунок на обложку. Теперь я собирался сказать Грейс, что от этой идеи следует отказаться — карандашные линии слишком тонкие, и весь эффект пропадет. На самом деле мне это было безразлично. Если бы в офисе Бетти Столовиц я выступил против использования рисунка, сейчас бы я ратовал за него. Я хотел одного — увидеть Грейс, и предмет искусства был просто зацепкой, единственным поводом, который не мог выдать моих истинных намерений.

Ее готовность увидеться со мной после работы подарила мне надежду, но слова о предстоящей затем встрече эту надежду сильно поколебали. Речь, конечно же, шла о мужчине (кто еще может ждать хорошенькую женщину в пятницу вечером?), но поди пойми, насколько у них серьезно. Может, это первое свидание, а может, приватный ужин с женихом или постоянным другом, живущим с ней под одной крышей. Я знал, что она не замужем (после ее ухода Бетти Столовиц сообщила мне эту подробность), всех же прочих вариантов и не перечесть. Я тогда же поинтересовался, есть ли у нее кто-то, но Бетти не смогла удовлетворить мое любопытство. Личная жизнь Грейс была для всех закрыта, и чем она занималась во внерабочее время, одному богу было известно. Время от времени коллеги по издательству пытались назначить ей свидание, но она неизменно отказывалась.

Очень скоро я получил возможность убедиться: Грейс не из тех, кто изливает душу. За десять месяцев, предшествовавших нашей свадьбе, она ни разу, даже намеком, не обмолвилась о своих предыдущих романах. Она не говорила — я не спрашивал. В ее молчании была особая сила. Любить Грейс на ее условиях значило принимать как должное поставленный ею барьер между высказанным вслух и ее сутью.

(Однажды в разговоре о своем детстве она вспомнила про любимую куклу, которую ей, семилетней, подарили родители. В течение последующих четырех или пяти лет она со своей Перл не разлучалась. Любопытно, что ее лучшая подруга все понимала, но хранила молчание. Перл умела, но не желала говорить.)

Когда мы с Грейс познакомились, кто-то в ее жизни был, как пить дать, но я так и не узнал ни его имени, ни насколько серьезно она к нему относилась. Видимо, достаточно серьезно, потому что наши первые полгода выдались весьма бурными и закончились для меня плачевно: Грейс заявила, что мы должны расстаться и что будет лучше, если я перестану ей звонить. Как бы там ни было, несмотря на все мои разочарования, эфемерные победы и приливы робкого оптимизма, чувствительные щелчки по носу и радостные мгновения ее капитуляции, бессонные ночи, когда ей было не до меня, и другие, проведенные со мной, при всех взлетах и падениях, сопровождавших мои отчаянные, беспомощные ухаживания, Грейс всегда оставалась для меня чарующим существом, сияющей точкой, в которой сходятся желание и реальность, абсолютным воплощением любви. Я сдержал слово и не звонил ей, но месяца через полтора она вдруг сама позвонила и взяла свои слова обратно. Хотя никаких объяснений не последовало, можно было предположить, что мой соперник наконец освободил мне дорогу. Грейс не только пожелала снова со мной встретиться, она заговорила о браке. Вот уж о чем я никогда даже не заикался. Это слово с первого дня звучало в моей голове, но я не решался произнести его вслух из опасения, что оно может только отпугнуть ее. И вот теперь Грейс сама делала мне предложение! Я уже свыкся с мыслью, что жить мне до конца дней с разбитым сердцем, и вдруг рядом, отныне и вовеки, забилось другое сердце, с моим в унисон…

7

Когда я задумался, куда бы мне отправить Боуэна, первое, что пришло в голову, был Канзас-Сити. Может, потому, что он так далеко от Нью-Йорка, самая что ни на есть американская глубинка: такой своего рода Изумрудный город. Уже посадив Ника в самолет, я вдруг вспомнил про катастрофу в отеле «Хайатт Ридженси», случившуюся годом ранее, в июле 1981-го. В тот день в огромном атриуме собралось почти две тысячи человек. Все взгляды были дружно устремлены вверх, к подвесным переходам (их еще называли «воздушными аллеями» и «млечными путями»), где происходил танцевальный турнир. В какой-то момент не выдержали балки, и вся конструкция рухнула с высоты четвертого этажа. И сегодня, двадцать один год спустя, эта трагедия считается самой крупной в истории американского гостиничного бизнеса.

8

«Приподнимая завесу» Патрика Гордона-Уокера (Лондон, 1945). Позже этот же рассказ привел в своей книге «Из руин Рейха: Германия в 1945–1949 годах» Дуглас Боттинг (Нью-Йорк, 1985), с. 43. Заодно уж упомяну варшавский телефонный справочник 1937–1938 гг., доставшийся мне от приятеля журналиста, который в восемьдесят первом году освещал деятельность польской «Солидарности». Зная, что мои дед и бабка по отцовской линии из Варшавы, он купил эту книгу на блошином рынке мне в подарок. Я назвал ее «моя книга призраков». На 220-й странице обнаружилась супружеская пара, Янина и Стефан Орловски, проживавшие по адресу: улица Вейнерта, 19. Это была фамилия моих предков, и хотя я не мог знать наверняка, что это именно те Орловски, я оценивал такую вероятность как достаточно высокую.

9

Четыре года назад я написал сценарий по своему рассказу «Чистый лист» для молодого режиссера Винсента Франка. Этот малобюджетный фильм о музыканте, который после долгой болезни медленно возвращается к жизни (история оказалась провидческой), вышел на экраны в 1980 году и имел успех. Хотя его показали исключительно в арт-хаусных кинотеатрах, критические отзывы были весьма благосклонные, и мое имя, как потом не уставала повторять Мэри, стало известно так называемой широкой публике. В самом деле, мои книги стали лучше расходиться, а права на мой новый роман «Краткий словарь человеческих эмоций» она продала издательству «Холст и Макдермотт» на условиях в два раза более выгодных по сравнению с предыдущими. Кстати, этот аванс вкупе со скромным гонораром за киносценарий позволили мне уйти из школы, где я преподавал целых семь лет. Раньше я принадлежал к категории никому не известных одержимых, которые что-то отчаянно строчат с пяти до семи утра или глубокой ночью, не говоря уж о выходных, и которые вместо отпуска обливаются потом в раскаленных городских квартирах, наверстывая упущенное за зиму. Благодаря Грейс вот уже полтора года я мог позволить себе роскошь зарабатывать на жизнь исключительно литературным трудом. До обеспеченного существования нам было еще далеко, но главное — не сбавлять обороты, и тогда мы наверняка выплывем. После успеха «Чистого листа» ко мне обратились несколько студий, но их предложения меня не заинтересовали, и я отказался, чтобы поскорей закончить роман. Его напечатали в феврале восемьдесят второго, но это прошло мимо меня. К тому времени я лежал пятую неделю в реанимации, плохо понимая, на каком я свете. Врачи, во всяком случае, давали мне от силы неделю.

Съемочная группа «Чистого листа» состояла из профессионалов, и я, чтобы мое имя тоже стояло в титрах, вступил в «Гильдию писателей». Четыре раза в год я плачу членские взносы и отчисляю небольшой процент с гонораров, а взамен получаю хороший медицинский полис. Если бы не эта медицинская страховка, я с моей болезнью давно вылетел бы в трубу. Но даже при том что она покрывала множество расходов, еще о-го-го сколько всего набегало: дополнительная плата за экспериментальные процедуры, непонятные надбавки за лекарства и проч. и проч., что в результате привело к счетам на астрономическую сумму — тридцать шесть тысяч долларов. Для нас это было непосильное бремя, и по мере того как силы возвращались ко мне, я все настойчивее искал выход из безвыходного положения. От помощи тестя мы отказались — судья, человек небогатый, и так с трудом тянул двух младших дочерей, учившихся в колледже. Каждый месяц мы выплачивали небольшие суммы, так сказать, откалывая от горы долга по кусочку, но при таких темпах мы бы и до пенсии не расплатились. Грейс за книжное оформление получала сущие гроши, а я за последний год и вовсе ничего не заработал, если не считать смехотворные авторские отчисления и символические авансы из зарубежных издательств. Стоит ли после этого удивляться, что, прослушав запись на автоответчике, я тут же перезвонил Мэри. Честно говоря, работа над новыми киносценариями не входила в мои планы, но за хорошие деньги я готов был согласиться.

10

Не скажу, что я серьезно продвинулся, но я понял, как улучшить положение Боуэна, не отказываясь от избранного направления. Помимо перегоревшей лампочки под потолком в хорошо оборудованном бункере Эда должны быть и другие источники света: спички, свечи, электрический фонарик, настольная лампа… и тогда мой герой не окажется в положении человека, погребенного заживо. Иначе он начнет тихо сходить с ума, и психологический роман сразу превратится в триллер с ужасами и человеческим безумием, что не входило в мои планы. Стоило ли уходить от Хэммета и его героя Флиткрафта, чтобы прийти к своей версии «Живого во фобе»? Надо оставить Нику свет, а с ним надежду. А когда все спички и свечи прогорят и все батарейки в фонарике разрядятся, он откроет дверцу холодильника с маленькой лампочкой внутри.

Вторым и более серьезным моментом был сон Грейс. Когда она пересказывала мне его нынче утром, я был так ошарашен совпадениями с моей историей, что как-то упустил из виду существенные расхождения. В одном случае — уютный альков, рай для двоих. Во втором — мрачная камера-одиночка, откуда хочется бежать. А если сделать так, чтобы Роза Лейтман составила ему компанию? С учетом того, что она ему нравится, если дать им время побыть вместе, возможно, она ответит ему взаимностью? Не будем забывать, Роза физически и духовно — двойник Грейс, то есть у нее такие же сексуальные аппетиты, такая же отвага и внутренняя свобода. Представим: Ник и Роза читают вслух «Ночь оракула», открывают друг другу души, занимаются любовью. Пока с едой у них все в порядке, зачем им куда-то рваться?

Так я фантазировал, гуляя в окрестностях Виллидж. Впрочем, уже замаячил серьезный изъян. Искушение воспользоваться эротическим видением моей жены было столь велико, что я не сразу осознал тупиковость этого пути. Если Роза может попасть в клетку, значит, Ник может из нее выбраться, а такую возможность он наверняка не упустил бы. Но в том-то и вся штука, что выхода нет. Я могу дать ему свет, но как подарить ему свободу? Без подручных средств ему наружу не выбраться, и, стало быть, он обречен.

11

Когда Чанг рассказывал мне это двадцать лет назад, его слова звучали очень правдиво. Он говорил с такой убежденностью, что невозможно было заподозрить его в неискренности. Но несколько месяцев назад, собирая материал для другой книги и просматривая материалы о Китае времен культурной революции, я наткнулся на аналогичное свидетельство некоего Лю Яня, бывшего ученика пекинской средней школы № 11. Учителя по имени Чанг он не упоминает, зато говорит об учительнице Ю Чанцзян, расплакавшейся при виде горящих книг. «Ее слезы разозлили хунвэйбинов, и ремни обрушились на нее с новой силой, оставляя на спине страшные рубцы». («Китайская культурная революция 1966–1969 гг.» под редакцией Майкла Шоуэнхалса. Нью-Йорк, 1996.)

Из этого еще не следует, что Чанг мне врал, но определенные сомнения по поводу его рассказа возникают. Не исключено, что было два плачущих учителя, а Лю Янь обратил внимание только на одного. Но надо иметь в виду, что о случае с сожжением книг говорили тогда многие пекинские средства массовой информации; по словам Лю Яня, это событие «вызвало в городе большой резонанс». Чанг вполне мог о нем слышать, даже если его отец не был непосредственным участником. Возможно, Чанг рассказал эту историю, чтобы произвести на меня впечатление. Не знаю. С другой стороны, яркость деталей, в сравнении со многими книжными свидетельствами, наводит меня на мысль, уж не присутствовал ли он сам на месте этой драмы. Если так, то он был одним из хунвэйбинов. В противном случае он должен был быть учеником школы, о чем он не преминул бы мне сказать. Он даже мог (чисто теоретически) самолично избивать плачущую учительницу.

12

Грейс училась в Род-Айлендской школе дизайна, и на третьем курсе ее послали по обмену в Париж. О ван Вельде она узнала от Траузе, который встречался с ним пару раз в середине пятидесятых. Он же сообщил ей, что это был любимый художник Сэмюэла Беккета. (В своем письме он процитировал слова великого ирландца: «Ван Вельде, прошу заметить, первым утверждал, что быть художником значит готовить себя, как никто другой, к оглушительному фиаско, ибо это и есть его стихия».) Живописных работ ван Вельде было немного, и стоили они порядочно, зато его графика шестидесятых и начала семидесятых была в то время весьма доступна. Грейс приобрела литографию в рассрочку на отцовские деньги (которые он ей посылал ежемесячно), экономя на еде и предметах первой необходимости. Эта вещь, неотделимая от ее молодости, олицетворяла крепнувшее с каждым днем увлечение искусством, а также была знаком независимости — своеобразным мостом между девичеством и женской зрелостью. Неудивительно, что Грейс дорожила ею, как ничем другим.

13

Наш разговор кончился тем, что я пообещал навестить Джейкоба в клинике. Я готов был оказать Джону эту услугу, несмотря на шок, который вызвали у меня безобразные выходки этого маленького негодяя. Возможно, для его ревности и откровенной враждебности были причины (брошенный сын, которого, заменила обожаемая «крестница»), но я не испытывал к нему ничего, кроме отвращения и презрения. Я согласился встретиться с Джейкобом ради его отца, но никаких положительных эмоций предстоящий визит у меня, скажу прямо, не вызывал.

Мы с ним виделись-то, насколько я помню, всего дважды, и, ничего не зная о его отношении к Грейс, я как-то не задумывался, почему она оба раза отсутствовала. Впервые я увидел его на пятничной игре между «Метс» и «Красными из Цинциннати» на стадионе Ши. Траузе достались бесплатные билеты от приятеля, купившего ложу на весь сезон, и он пригласил меня как заядлого болельщика. Дело было в мае семьдесят девятого, наш роман с Грейс был в самом разгаре, а с Джоном я только недавно познакомился. Джейкобу тогда еще не было семнадцати. Он и его школьный дружок составили нам компанию. Сразу стало ясно, что бейсбол им до лампочки. Они просидели первые три подачи со скучающими физиономиями, а затем и вовсе слиняли — купить по хот-догу и «немного прошвырнуться». Вернулись они к концу седьмого раунда, заметно повеселевшие, беспричинно хихикающие, с остекленелыми глазами. Нетрудно было догадаться, чем они занимались. Я тогда преподавал в школе, и поведение ребят, накурившихся «травки», было мне хорошо знакомо. Джон, увлеченный игрой, кажется, ничего не заметил, и я решил промолчать. Мы были едва знакомы, и я подумал, что нечего мне совать нос в чужие дела. В тот день мое общение с Джейкобом ограничилось словами «привет» и «пока», ну, может, еще двумя-тремя столь же содержательными фразами.

В следующий раз мы увиделись примерно полгода спустя. Он учился на четвертом курсе, и ему грозило с треском вылететь после экзаменов. В тот день Джон пригласил меня поиграть с ними в бильярд, причем позвонил в последнюю минуту. Поскольку они почти не разговаривали, мне, я так понимаю, отводилась роль громоотвода во избежание скандала в публичном месте. Тогда-то мы с Джейкобом и поговорили о панк-группе «Мозговой оргазм», и я заслужил репутацию «клевого чувака». Он произвел на меня впечатление умного и на редкость колючего парня, который твердо решил пустить свою жизнь под откос. При желании один положительный момент можно было отметить: он лез вон из кожи, чтобы обыграть отца. Я обращаюсь с кием, как танцор с лопатой, но Джон, как выяснилось, отличный бильярдист и сына научил играть. Над столом витал дух соперничества, и собранность, с какой Джейкоб целился и отправлял шар в лузу, показалась мне обнадеживающей. Я тогда еще не знал, что Джон был профи по этой части и в армии срывал большие ставки. Стоило ему только захотеть, и он разделал бы Джейкоба под орех, но он не хотел. Он делал вид, что очень старается, и позволил парню одержать победу. В той ситуации, наверно, он поступил правильно. Это, конечно, не могло улучшить их отношений, но по крайней мере Джейкоб с довольной улыбкой пожал руку отцу. Насколько я могу судить, это был последний раз, когда они обменялись рукопожатием.

Вернуться к просмотру книги