Он вложил кубок мне в ладони, прижал мои руки к гладкой
кости кубка. Чеканное золото оправы казалось под пальцами едва ли не мягким. Я
подумала: куда девался белый нож?
– На свое место, - ответил глубокий голос, который не
принадлежал ни одному мужчине и принадлежал всем мужчинам сразу.
Нож появился внутри кубка, острием вниз - и клинок снова
сиял, словно в кубок из золота и рога упала звезда.
– Пей и веселись! - он рассмеялся собственному
каламбуру
[1]
.
Он поднес сияющий кубок к моим губам и исчез в теплых
отзвуках собственного смеха.
Я отпила из кубка. Он оказался полон сладчайшего хмельного
меда - я такого никогда не пробовала, - густого, золотистого, согретого летним
солнцем… Словно само лето текло у меня по языку, ласкало гортань. От одного
глотка я опьянела, как никогда в жизни.
Сила опьяняет больше любого вина.
Глава 2
Я проснулась в чужой кровати. Со всех сторон на меня
смотрели лица. Лица цвета чернейшей ночи, белейшего снега, молоденьких
листочков, золотистого летнего солнца, цвета опавшей листвы, назначенной
превратиться в роскошный чернозем - не хватало только светлой кожи, блистающей
всеми цветами хрустальной призмы, словно ее усыпали мириадами алмазов. Все так
напоминало начало моего сна, что я удивленно моргнула и хотела спросить - а где
пончики?
– Приснилось что-то, принцесса Мередит? - Бас Дойля
прозвучал густо, будто издалека.
Я села в кровати; черный шелк простыней холодил нагую кожу.
К голому боку прижимался мех - настоящий мех, мягкий, почти живой на ощупь.
Меховое одеяло зашевелилось, и на меня заморгали сонные глаза Китто. Огромные
синие глаза без белков, глаза почти на пол-лица. Цвет глаз - как у Благих
сидхе, а остальное - от гоблинов. Китто - наследие последней крупной войны
между гоблинами и сидхе. При идеальном сложении и белой коже рост у него всего
четыре фута - изящный мужчина, единственный из моих кавалеров ниже меня ростом
Укутанный в мех, он казался ребенком; личико херувимское, как на открытке к
Валентинову дню. А на свет он появился на тысячу лет раньше, чем христианство
получило свое название.
Он нащупал мою руку и поглаживал ее вверх-вниз - нервный
жест, среди нас обычный. Ему не нравилось, когда я молча на него смотрела. Он
лежал бок о бок со мной, и сила Богини и Бога наверняка задела его краем.
Окружившие постель мужчины точно что-то ощутили - по ним видно было. Дойль
повторил вопрос:
– Что случилось, принцесса Мередит?
Я повернулась к капитану моей Стражи, моему любовнику. Лицо
такое же черное, как плащ, что был на мне во сне - или как щетина кабана, что
убежал в снега и вернул на землю весну. Мне пришлось зажмуриться и выровнять
дыхание, чтобы хоть так избавиться от впечатлений сна. Вернуться в «здесь и
сейчас».
А потом я выпутала руки из простыней.
Правой рукой я сжимала кубок, вырезанный из рога - древнего,
пожелтевшего от времени рога, в золотой оправе с символами, которые теперь мало
кто узнал бы за пределами волшебной страны. Я думала, что в левой руке окажется
белый нож, но ошиблась. Рука была пустая. Я секунду на нее таращилась, а потом
взяла кубок обеими руками.
– Бог мой, - прошептал Рис. Шепот получился необычно
громким.
– Да, - сказал Дойль. - Вот именно.
– Что он сказал, отдавая тебе кубок?
Это спросил Эйб. У него на волосах цвета шли полосами -
светло-серый, темно-серый, черный и белый, - отдельные, несмешивающиеся пряди,
словно их окрасили в лучшем салоне, вот только никто их не красил. Глаза у него
были серые: хоть и темнее, чем обычные человеческие глаза, но не слишком
чуждые. Одень его в готский прикид - и хоть сейчас на сцену любого клуба.
Он смотрел с непривычной серьезностью. Пьяница Эйб потешал
двор столько лет, что я и не упомню. Но сейчас передо мной будто стоял кто-то
другой с тем же лицом - напоминание о том, кем он был когда-то. О том, кто
думал, прежде чем заговорить; о том, кто знал другие радости, кроме вечных
пьянок.
Он с трудом сглотнул и спросил опять:
– Что он сказал?
Теперь я ответила:
– Пей и веселись.
Эйб задумчиво и печально улыбнулся.
– На него похоже.
– На кого? - спросила я.
– Это был мой кубок. Мой атрибут.
Я подползла к краю постели, встала на колени и протянула ему
кубок обеими руками.
– Пей и веселись, Аблойк.
Он покачал головой.
– Я не заслуживаю милости Бога, принцесса. Я ничьей
милости не заслуживаю.
Меня вдруг озарило - не видение, просто уверенность:
– Тебя не за соблазнение чужой подруги изгнали из
Благого двора. Тебя прогнали потому, что ты лишился силы, а раз ты не мог уже
веселить двор вином и пирушками, Таранис тебя выставил.
У него на ресницах задрожала слезинка. Аблойк стоял передо
мной прямой и гордый, каким я никогда его не видела. Я никогда не видела его
трезвым, не под воздействием вина или наркотиков. Но он - бессмертный сидхе, а
значит, ни наркотики, ни алкоголь не могли погрузить его в забытье. Напиться он
мог, потерять память - нет. Мог себя одурманить, но настоящего забытья ему
никакой наркотик дать не мог.
Он кивнул, наконец, и слеза скатилась у него по щеке. Я
поймала слезинку кубком. Капля словно устремилась на дно кубка, побежала много
быстрей, чем под действием земного притяжения. Не знаю, видел ли это кто-то
еще, но мы с Эйбом оба смотрели, как капля бежит по стенке кубка. Слеза
скользнула по темному изгибу дна - и кубок вдруг наполнился жидкостью, она
ключом рванулась вверх из закругления рога.
Темно-золотая жидкость наполнила кубок до самых краев, и в
воздухе разлился аромат ягод и меда, смешанный с острым запахом алкоголя.
Руки Аблойка накрыли мои, точно руки Бога в видении. Я
подняла кубок, и когда губы Аблойка коснулись края, сказала:
– Пей и веселись. Пей - и будь моим.
Он помедлил секунду; в серых глазах я видела ум, на который
раньше не замечала даже намека. Он заговорил, скользя губами по краю кубка. Он
хотел отпить, я чувствовала нетерпеливую дрожь его рук.
– Когда-то моим господином был король. А когда я не
смог больше играть роль придворного шута, он меня прогнал. - Дрожь в руках
уменьшилась, словно с каждым словом он чувствовал себя уверенней. - Потом мной
повелевала королева. Она всегда меня терпеть не могла и показывала это каждым
словом и поступком, не оставляя тени сомнений.
Руки у него согрелись и держали мои ладони ровно и твердо.
Темно-серые с черным проблеском внутри, антрацитовые глаза смотрели на меня.