Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше - читать онлайн книгу. Автор: Стивен Пинкер cтр.№ 94

Даже если мы не до конца понимаем, по какой причине войны распределяются по степенному закону, природа распределения — его немасштабируемость и толстый хвост — предполагает, что здесь действует комплекс глубинных процессов, для которых размер не имеет значения. Военные альянсы всегда могут стать чуть больше, войны могут длиться чуть дольше, потери оказаться чуть более тяжелыми с одинаковой вероятностью, независимо от того, какими большими, длительными или тяжелыми они были вначале.

~

Следующий очевидный вопрос по статистике кровопролитных конфликтов: что уносит больше жизней — множество малых войн или несколько больших? Степенное распределение само по себе не дает ответа. Можно представить себе набор данных, где потери в войнах каждого размера суммируются в одинаковое количество смертей: одна война с 10 млн жертв, 10 войн со 100 000 жертв и так далее до 10 млн единичных убийств. Но в действительности в распределении с экспонентой больше единицы (как в случае с войнами) цифры будут отклоняться к хвосту. О степенных распределениях с экспонентой такого типа часто говорят, что они следуют правилу 80:20, также известному как принцип Парето, согласно которому, скажем, в руках 20 % жителей страны сосредоточено 80 % ее богатства. Отношение может быть не точно 80:20, но многие степенные распределения склонны к подобному перекосу. Например, на 20 % самых популярных веб-сайтов приходится около двух третей всех посещений ^[555].

Ричардсон суммировал общее число смертей от всех кровопролитных конфликтов отдельно по каждой магнитуде. Программист Брайан Хейс составил по этим данным диаграмму (рис. 5–11). Серые столбцы, обозначающие уровень гибели в малых конфликтах (от 3 до 3162 смертей), не отражают реальных данных, потому что проваливаются в дыру между криминологией и историей и не фигурируют в источниках, которыми пользовался Ричардсон. Вместо этого они показывают предполагаемые цифры, которые Ричардсон интерполировал с помощью гладкой кривой, соединяющей точку убийств с линией войн ^[556]. Но с ними или без них форма гистограммы впечатляет: пики по краям и провал в середине. Это значит, что из всех видов смертельного насилия (по крайней мере, в период 1820–1952 гг.) больше всего ущерба наносят убийства и мировые войны; все остальные виды конфликтов унесли гораздо меньше жизней. И 60 лет спустя соотношение не изменилось. Если взять США, в ближайших к нам по времени войнах погибло: в Корейской войне — 37 000 военнослужащих, во Вьетнамской — 58 000. Но каждый год в результате убийств страна теряет в среднем 17 000 человек, что начиная с 1950 г. составляет в сумме почти миллион жертв ^[557]. Да и в мире в целом смертность в результате убийств превышает количество погибших в войнах, даже если приплюсовать к их числу косвенные потери из-за голода и болезней ^[558].

Ричардсон также вычислил общую долю жертв кровопролитных конфликтов всех магнитуд, от убийств до мировых войн. Она равна 1,6 %. Ричардсон замечает: «Это меньше, чем можно было подумать, учитывая, сколько внимания привлекают войны. Любители войн могут оправдать свои вкусы тем, что, если уж на то пошло, болезни уносят гораздо больше жизней» ^[559]. Этот его вывод в значительной степени верен и в наши дни ^[560].

То, что 77 % от всех погибших в вооруженных конфликтах за 130 лет стали жертвами всего двух мировых войн — необыкновенное открытие. Войны не следуют даже правилу 80:20, обычному для степенных распределений. Они следуют правилу 80:2. Всего 2 % войн стали причиной почти 80 % смертей ^[561]. Такой крен говорит нам, что глобальные попытки снизить гибель в войнах должны быть направлены прежде всего на предотвращение больших войн.

Это соотношение подчеркивает и трудности, которые мы испытываем, пытаясь совместить любовь к связному историческому повествованию со статистикой кровопролитных конфликтов. Когда мы пытаемся осмыслить итоги ХХ в., наше желание обнаружить там понятный исторический сюжет усиливается двумя статистическими иллюзиями. Первая из них — тенденция усматривать кластеры в случайно распределенных событиях. Вторая — ошибка нормального распределения, которая заставляет нас думать о крайних величинах как об абсолютно невероятных. Натыкаясь на необыкновенное событие, мы склонны считать, что за ним стоит необыкновенный замысел. Поэтому нам так трудно принять факт, что два самых смертоносных в истории события были хотя и маловероятны, но не абсолютно невероятны. Даже если международная напряженность льет воду на мельницу войны, война не обязательно должна разразиться. Но когда Рубикон перейден, война может бесконечно наращивать масштаб смертей вне зависимости от уже достигнутого уровня. Две мировые войны были в каком-то смысле ужасающе неблагоприятными примерами статистического распределения, вычисленного на широком промежутке разрушительности.

Изучив статистику войн, Ричардсон сделал два основных вывода: сроки их случайны, а магнитуды распределены согласно степенному закону. Но он не смог объяснить, как два ключевых параметра — вероятность войн и их разрушительность — меняются с течением времени. Его предположение, что войны становятся реже, но кровопролитнее, относилось к периоду между 1820 и 1950 гг. и касалось ограниченного списка войн из его базы данных. А что мы сегодня знаем о долгосрочной динамике вооруженных конфликтов?

Исчерпывающей базы данных по всем войнам в истории у нас нет, а даже если бы и была, мы бы не знали, как ее интерпретировать. На протяжении веков общества претерпевали настолько радикальные и неравномерные изменения, что, вычисляя общее число жертв по всему миру, нам пришлось бы суммировать данные по множеству обществ самых разных типов. Но политолог Джек Леви собрал массив данных, который дает нам ясную картину динамики войн на особенно важном для нас интервале времени и пространства.