Самшитовый лес - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Анчаров, Александр Етоев cтр.№ 196

Аркадий Максимович пришел и долго кудахтал и причитал, зачем Чоботов собрал черепки с кучи, а не позвал его сразу сфотографировать, как они лежали все врозь, и все такое.

Чоботов стал есть ставриду, потому что он любил есть ставриду, а Аркадий Максимович начал по-собачьи рыться в развороченной земле и махать своими кисточками, и стало ясно, что дорогу они продолжат примерно лет через двадцать, аккурат ко второму кварталу двухтысячного года.

А потом Чоботов доел ставриду и увидел, что Аркадий Максимович сидит на земле, вытянув вперед ноги, держит в руках коричневые бумаги и плачет.

Море было спокойное в этот вечер, а над горой Митридат стояло неподвижное розовое облако.

…И Аркадий Максимович рассказал про бульдозериста Чоботова и про древнюю рукопись, выкопанную в районе Керчи во время земляных работ… в районе города Пантикапея, столицы великого Боспорского царства, которое тыщу лет как сгинуло и теперь его только раскапывать, и что это было не где-то в греческих или римских краях, а тут, под боком, на нашей территории, и туда ходит транспорт и можно купить билет.

– Море было спокойное в тот вечер, – сказал Аркадий Максимович. – И над горой Митридат стояло розовое облако.

Сапожников с Филидоровым просидели всю ночь, разговаривая о том о сем, и оба не могли остановиться. Разговоры мы пока опустим. Скажем только, что, когда профессор ушел, Сапожников пролежал до рассвета на теплой траве, что росла на берегу там, где кончалась галька, а потом пошел искать Аркадия Максимовича.

Когда он приплелся к дверям его номера, оттуда вышла женщина и остановилась на пороге.

Солнце просвечивало ее всю, и Сапожников понял, что это не женщина, а блюдо. Лучшие кулинары всего света потрудились, чтобы у каждого при взгляде на нее возникал волчий аппетит. Сервировка ее дышала духами и туманами, и было показано все, что нужно показать, и было прикрыто все, что нужно прикрыть. И Сапожников сообразил, что это и есть жена Аркадия Максимовича, только когда услышал его голос.

– Я не лакомство, – говорил Аркадий Максимович. – И не котлетка, понятно? Я человек и к тебе отношусь как к человеку… Если ты станешь некрасивой или больной, это я как-нибудь переживу… А вот если ты обезьяной станешь – тут все… конец…

– Я тебя так любила… – сказала жена. – Так любила… А ты убил мою любовь…

Из комнаты раздался собачий лай.

Она закрыла дверь. Погасла. И тяжелыми шагами ушла по коридору.

Когда Сапожников вошел, Аркадий Максимович стоял на четвереньках, задница его был отклячена, а пластиковый передник свисал с шеи строго вертикально. Он черпал антикварной ложкой суп из миски, облизывал сам и протягивал трехногой собачке.

– Ешь, ешь… – говорил он. – Делай вот так, ешь…

У Сапожникова сердце заныло.

Аркадий Максимович поднял голову и слепо посмотрел на Сапожникова.

– Извините, – сказал Сапожников. – Я не вовремя.

Трехногая собачка выскочила из-за миски и загородила Аркадия Максимовича. Она смотрела на Сапожникова отчаянно и свирепо, и в глазах у нее было – ну, признай нас, признай немедленно, иначе я тебе враг. Видно было, что она за этого балду на крест пойдет. «Все… – понял Сапожников. – От этого не отделаешься… Конец… До конца дней буду защищать эту пару».

Аркадий Максимович поднялся с колен, взял на руки собачку и стыдливо прикрыл передником покалеченную собачью ножку.

– Она непородистая, – сказал Аркадий Максимович. – Но ужасно талантливая. Конечно, медали ей не дадут, но это неважно, правда?

– Перестаньте, – сказал Сапожников. – Я сам чистокровная дворняжка… Как ее зовут?

– Атлантида, – сказал Аркадий Максимович. – Вы знаете, существует неверное отношение к помесям, а ведь это приток свежей крови и обновление генетического фонда.

– Кто ей лапку отключил? – спросил Сапожников.

– Что вы? Это не я… – испугался Аркадий Максимович. – Она уже была такая, когда я с ней познакомился… Врач сказал, что это, видимо, транспортная травма… Может быть, электричка…

Атлантида залаяла.

Так они и познакомились – Аркадий Максимович, который занимался историческими науками, и Сапожников, который историческими науками не занимался, однако был битком набит бесчисленными историями и разными байками. У него этих баек было сколько хочешь.

Потом в коридоре раздался топот, и в комнату заглянул давешний Илья Муромец, совершенно умытый и ни в одном глазу.

– Здесь они, здесь, – сказал он.

Пропустил Филидорова, прижимавшего к груди три бутылки кефира, и ушел.

– Надо немедленно ехать в Пантикапей, – сказал Филидоров. – Простите, в Керчь… Немедленно…

– Вот это по-шахтерски, – улыбнулся Сапожников.

– Перестаньте… Гостиницы все забиты… – сказал Аркадий Максимович.

– Ничего. Надо будет позвонить властям. Меня там знают. Я в этом городе консультировал, – возразил Филидоров.

Так совершился главный поворот в сапожниковской жизни, в которой, как ему казалось, каждый поворот был главный и их у него тоже было сколько хочешь.

…Зачем мы так подробно излагаем все эти его соображения? Ведь нормально для художества рассказывать о страстях и вытекающем из них нравственном пути персонажа, полезном для читателя, – не так ли? Но дело в том, что Сапожников родился в двадцатом веке, а не в каком-нибудь другом, а именно в этом веке было постановлено, что наука должна разобраться, почему человек никак не поумнеет и по-прежнему воюет с собой, с другими такими же образованными, как он, и со средой, в которой он живет и которую частично создал он сам.

…Они все-таки приехали в Пантикапей, они все-таки приехали.

Сказано – сделано. Такая на них напала жажда, такое нетерпение. Видимо, пришла пора, когда душе требуется голос прошлого и ничем его не заменишь… «Я, Приск, сын Приска..»

«…Я, Приск, сын Приска, родился в год, когда Антиох из Сиракуз утонул в порту вместе со своей триерой, напоровшись левым бортом на поваленную в море статую бога Гермеса, не замеченную им во время шторма. Потом статую увезли римляне, а триеру разметали волны. Это мне рассказывал мой отец, а сам я еще не мог видеть. А в остальном этот год был тихий, обильный вином и хлебом, и ничто не предвещало появления Ксенофонта.

Потом, правда, вспомнили, что когда он первый раз вышел на берег и, стоя спиной к морю, долго смотрел на прекрасный наш город Пантикапей, раскинувшийся по склону горы, то рыба перестала брать приманку и легла на дно. Но это вспомнили много позднее досужие люди. А тогда странное это дело отнесли к рыбам, а не к нему.

– Приск, – однажды сказал мне отец, когда мне было уже шесть лет, – посмотри на того человека с короткой тенью и большой головой… вон на того, который идет посередине дороги, там, где самая мягкая пыль… Посмотри на него, Приск, и скажи – нравится ли он тебе?