И после всех своих безумных слов дух сказал одну простую вещь:
– Если ты не отказался от своего решения, сделай все так, как мужчина поступает с мужчиной.
Трясясь от страха, Катсук не мог сомкнуть глаз в темноте.
Хокват повернулся, что-то пробормотал, потом сказал ясным голосом:
– Катсук?
– Я здесь, – ответил тот.
Но мальчик говорил это во сне.
28
Меня привлекает ошибочность западной философии. В английском языке нет никакого «языка тела». Одни слова, слова, слова, и никаких чувств. Нет плоти. Нет тела. Вы пытаетесь разделить жизнь и смерть. Вы пробуете оправдаться тем, что цивилизация, использующая обман, ложную веру, хитрость, делает так, что фальшивые ценности превалируют над плотью. Серьезность ваших нападок на счастье и страсть оскорбляют во мне человека. Они оскорбляют мою плоть. Вы всегда бежите своего тела. Вы прячетесь в словах отчаянного самооправдания. Вы пользуетесь самой изощренной риторикой, чтобы оправдать образ жизни, несвойственный человеку вообще. Это образ жизни, так, но не сама жизнь! Вы говорите, что верить глупо, и сами же верите в это. Вы говорите, что любовь бесполезна, но сами же ищете ее. А находя любовь, вы ей не доверяете. Высшую вербальную ценность вы видите в чем-то, что сами называете безопасностью. Это выгораживает уголок, в котором вы ползаете, совершенно не понимая того, что держаться за мертвечину – это совсем не то, что «жить».
Из статьи Чарлза Хобухета для журнала «Философия 200»
– Приблизительно тридцать тысяч лет назад, – сказал Катсук, – лава была вытолкнута сюда, в дыру, расположенную где-то в середине склона.
Он указал большим пальцем через плечо.
– Лава застыла громадными глыбами, которые вы, глупые Хокваты, называете индейскими слезами. Дэвид глянул вверх, в сторону гор, которые сияли в утреннем солнце, стоящем над рощей тсуг. Горы стояли, будто каменная колоннада. Над ними плыли тучи. На южной стороне горного склона был след морены. Река текла у самого подножия горы, но ее шум заглушался ветром, безумствующим и деревьях.
– А сколько сейчас времени? – спросил Дэвид.
– Хокватского времени?
– Да.
Катсук оглянулся на солнце.
– Около десяти утра, а что?
– Ты знаешь, чем я занимался дома в это время?
Катсук глянул на Хоквата, чувствуя, что мальчишке хочется выговориться. А почему бы и нет? Если Хокват сейчас станет говорить, его дух будет хранить молчание. Катсук кивнул и спросил:
– Так чем бы ты занимался?
– Я бы учился играть в теннис.
– Теннис? – Катсук покачал головой.
Индеец сидел сейчас на корточках у склона. В левой руке он держал длинный обломок коричнево-черного обсидиана. Упираясь этой рукой в бедро, он ударил по обсидиану кремнем. Звук удара зазвенел в чистом, свежем воздухе. При этом возник запах паленого, который Дэвид сразу же унюхал.
– Значит, теннис, – повторил Катсук. Он попробовал представить мальчика взрослым мужчиной – избалованным и богатым пустоголовым типом из армии плейбоев. Потерявший невинность. В черно-белой униформе для вечерних приемов. С черным галстуком-бабочкой. Модно подстриженный завсегдатай ночных клубов.
Но была возможность не дать ему возмужать.
– А потом я шел плавать в нашем бассейне, – сказал Дэвид.
– А ты не хочешь поплавать тут, в реке?
– Слишком холодно. У нас вода в бассейне подогревается.
Катсук вздохнул и вернулся к своему делу. Обсидиан уже начал принимать нужную форму. Скоро он станет ножом.
Еще через какое-то время Дэвид попробовал проникнуть в тайну настроения своего похитителя. Они и так долго молчали, когда пробирались сюда, к горному склону. Это заняло целый день. В кармане у Дэвида было десять камешков – десять дней. Те несколько предложений, которые сказал Катсук за все время, становились все более мрачными, короткими и отрывистыми. Катсук был поглощен новыми мыслями. Неужели его дух потерял силу?
Дэвид уже и не думал о побеге. Но если сила Катсука уменьшилась…
От обсидианового обломка откололся большой кусок. Катсук поднял его, повертел в руках, осмотрел.
– Что ты делаешь? – спросил Дэвид.
– Нож.
– Но ведь ты забрал… мой нож.
Дэвид поглядел на пояс Катсука. Расселовского ножа там не было во время всего перехода через горы, но мальчик подумал, что нож может лежать у индейца в сумке.
– Мне нужен особенный нож, – ответил Катсук.
– Зачем?
– Чтобы сделать для себя лук.
Дэвид кивнул, потом снова спросил:
– Ты уже бывал здесь раньше?
– Много раз.
– Ты делал здесь ножи?
– Нет. Я приводил сюда хокватов, чтобы те искали красивые камешки.
– Они делали здесь каменные ножи?
– Может и так.
– А откуда ты знаешь, из какого камня можно делать нож?
– Мой народ тысячелетиями делал ножи из здешних камней. Обычно они приходили сюда раз в год. Так бывало до того, как хокваты принесли с собой сталь. Вы называете эти камни обсидианом. Мы называем их «Черным огнем» – КЛАЛЕПИАХ.
Дэвид молчал. Но где же был его нож марки «Рассел»? Катсук отдаст его или нет?
За ночь в силки, поставленные Катсуком, попался кролик и две небольшие куропатки. Индеец снял с кролика шкуру с помощью остроконечного коричнево-черного камня, а потом приготовил в земляной яме, на костре, куда он бросал куски горной смолы. Смола давала жаркое, почти без дыма, пламя.
Дэвид обглодал кроличью лапку и стал жевать мясо, наблюдая за тем, что делает Катсук. У серого кремневого рубила в правой руке Катсука был узкий край. Им индеец резко и уверенно ударил по куску обсидианового стекла. Полетели искры. В воздухе сильно запахло серой.
Призвав на помощь всю свою храбрость, Дэвид спросил:
– А где мой нож?
Катсук подумал: «Умный, хитрый хокват!» А вслух сказал:
– Лук я должен делать так, как делали его в старину. Сталь не должна касаться его древка.
– Так где же мой нож?
– Я выкинул его в реку.
Дэвид отбросил в сторону кроличью лапку, вскочил на ноги.
– Но ведь это же мой нож!
– Успокойся, – сказал Катсук.
– Это папа дал мне этот нож! – сказал Дэвид сдавленным от ярости голосом. По щекам побежали слезы злости.
Катсук глядел на мальчика, оценивая меру его страсти.