Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Лавров cтр.№ 79

Многие держали в руках свечи, плакали, молились. Раздались негодующие крики:

— Будь ты проклят, убийца!

— Подлец, зачем тебя мать родила?

— Чтоб тебя повесили, гадина кровожадная!

Балмашов недоуменно оглянулся: кому это они кричат такие оскорбления? И словно мурашки пробежали по телу, ибо понял: это ему кричат проклятия те, которых он полюбил сильнее собственной жизни! Кто-то швырнул в него кожурой от апельсина, и она пролетела рядом с лицом. Какой-то старик пробрался поближе и плюнул на Балмашова:

— Чтоб ты сдох, собака! Чтоб твои родители тебя прокляли, мерзавец!

Кровь бросилась к лицу Балмашова. Он чуть привстал с сиденья, сдавленным голосом крикнул в толпу:

— Люди, я ведь за вас страдаю! За равенство, свободу…

Толпа ответила улюлюканьем и ревом ненависти. Сидевший рядом офицер резко сказал:

— Не разговаривать, — и грубо хлопнул по плечу.

Теперь и Балмашов всех их люто ненавидел. Недоуменно покачал головой:

— Ух, быдло! Чернь…

Конвойный ефрейтор с рябым лицом, сидевший рядом, больно стукнул кулаком в спину:

— Молчать!

К пролетке пробралась какая-то старушка в белом с черными горошками платке. Она осенила Балмашова крестным знамением:

— Сынок, тяжко твое преступление, но молись Богу! Бог всех прощает, простит и тебя, заблудшего.

Конвойный строго прикрикнул на старушку:

— Сюда нельзя! Уходи!..

Дорогу расчистили, офицер двинулся вперед, за ним остальные.

Повернув шею, Балмашов в оба глаза глядел на добрую старушку. У той по щекам текли слезы жалости к нему, к Степану. Она громко простонала:

— Сынок, я буду молиться за тебя! Нечистый тебя попутал…

Балмашов опустил голову и тоже заплакал — второй раз за этот такой нескончаемый и страшный день. Явилась жуткая мысль: «А может, я ошибся? Неужели моя жертва напрасная?» Но Балмашов тут же отогнал от себя страшную мысль, ибо мысль эта была правдой и перенести горькую правду было невозможно: душа убийцы еще не была готова к покаянию. Душа еще была объята мраком.

Пролетка скатилась с Дворцового моста, подъехала к Петропавловской крепости. Верховой офицер спрыгнул на брусчатку и отправился внутрь с докладом об арестанте.

Вскоре железные ворота, отчаянно скрипнув, растворились. Коляска и спешившийся офицер проследовали вперед, а конвойные остались снаружи.

Миновали кордегардию, где находился взвод охранения. Вошли в коридор нижнего этажа. По узкой металлической лестнице поднялись на второй этаж, ввели в камеру. Только тут убийце развязали затекшие до боли руки. Балмашов равнодушно огляделся: камера довольно просторная — шагов пять в длину и столько же в ширину. Стены покрашены темно-зеленой масляной краской, на потолке проступают пятна сырости. Слева — нары: металлические полосы на массивном основании, справа — небольшой столик и табурет. В углу, рядом с дверью, дурно пахнущий ржавый бак, накрытый крышкой, — параша.

Из высокого окна розовеет край закатного неба.

Балмашова догола раздели, обыскали одежду и куда-то унесли. Взамен положили на нары безобразное тюремное одеяние — куртку и широкие, без ремня, штаны, а на ноги — грубые коты на войлочной подошве.

Едва несчастный сиделец остался один, как в двери отхлопнулась «кормушка» и на ее металлическую поверхность шлепнулась миска с картофельным пюре, толстым куском хлеба и селедочным хвостом.

Балмашов помотал головой:

— Я не могу, не хочу…

В «кормушке» мелькнуло лицо надзирателя. Тот сочувственным голосом стал увещевать:

— Покушайте хоть немного, селедочка малосольная… И чай с сахаром сейчас будет. Не надо себя попусту морить. Бог милостив…

Разговор был неуставной, но, видать, надзирателя подкупили юность и красивое лицо убийцы.

Балмашов спросил о том, что его больше всего тревожило:

— Скажите, он правда умер?

Надзиратель вздохнул и, не отвечая на вопрос, повторил:

— Оставьте у себя еду, может, позже поедите?

Балмашова как молнией пронзило: «Раз молчит, значит, и впрямь Сипягин мертв». Он нервно крикнул:

— Уйдите, не хочу ничего!

Теперь, когда свершилась его страстная мечта, он вместо радости почувствовал в душе какую-то страшную, черную пустоту.

Балмашов тяжело поднялся с нар и стал ходить по камере от двери к окну. Он размышлял: «А может, он жив? Конвойный и надзиратель просто не имеют права мне об этом говорить?» В сердце затеплилась надежда. Так случилось, что ненавистный прежде человек стал вдруг самым дорогим и близким. Как в детстве, когда просил у Бога к Рождеству желаемый подарок, Балмашов стал страстно молиться: «Господи, прости меня, я ведь это сделал для блага людей! И, если можно, сохрани жизнь Сипягину. Пусть лучше я умру, только он остался бы жив! Ведь мы встретились глазами, у него было такое доброе и усталое лицо. Наверное, у него есть жена-старушка, дети и внуки. Как они сейчас страдают. О, Господи, зачем я стрелял в него! Хоть бы выжил он! Помоги, Господи…»

Балмашов еще час или два мерил шагами камеру, и его настроение стало меняться. Он вспомнил толпу, тех простых людей, ради которых он пошел на убийство и пожертвовал жизнь собственную. Он вспомнил их ярость, их ненависть к нему, желавшему всем блага. Сквозь зубы он злобно выдавил:

— Ух, быдло, ух, стадо серое! Ярмо и кнут — вот ваш удел. Прекрасно Некрасов написал: «Люди холопского звания — сущие псы иногда: чем тяжелей наказания, тем им милей господа». Никакого свободолюбия!

И снова Сипягин стал ненавистным. Балмашов ненавидел его за то, что тот родился, за то, что стал министром и вынудил стрелять в него. Балмашов ненавидел теперь тупую толпу с ее примитивными запросами, не понявшую его героического поступка. И еще появилось сомнение в самом себе. Как только его преступление стало казаться напрасным и даже жутким, где-то в голове зародилась мысль: «Не покаяться ли перед следствием? Ведь Гершуни меня словно загипнотизировал! Ах, как ловко этот хитрец обвел меня вокруг пальца, соблазнил на дурное дело… Нет, надо крепиться, нельзя падать духом».

Он остановился перед зарешеченным окном, за которым теперь царил мрак, и он испугался перемены в собственном настроении. Торопливо прошептал:

— Клянусь жизнью своих родителей, что я не сломлюсь, не буду откровенен со следствием, ни за что не стану просить прощения на суде. Я не буду размазней, я буду тверд! — И еще раз повторил: — Клянусь жизнью папы и мамы.

Вспомнив родителей, испытал отчаянную тоску, подумал: «Ведь они пока ничего не знают! Сейчас сидят вдвоем в гостиной, на большом столе шумит желтый самовар, у него еще боковина помята. Это я, когда был маленьким, уронил самовар со стола, вот след и остался. Мамочка из банки накладывает отцу и себе варенье. В прошлом году она много наварила из крыжовника. Отец налил себе в граненую стопку „успокоительного“, как он зовет кагор. Родители пьют вкусный чай и наверняка вспоминают обо мне, желают самого хорошего. А завтра утром из газет им все станет известно. Бедные родители! Боже, как они будут переживать! Надо скорей, скорей написать им письмо, если, конечно, разрешат».