Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Лавров cтр.№ 109

Но пока что возле могилы Чайковского Швейцер был решителен и немногословен. Савинков говорил ему:

— Леопольд, перед вами стоит трудная задача: за нынешнюю ночь изготовить пять бомб, а утром раздать их метальщикам.

Швейцер отвечал кратко:

— Сам знаю!

Покотилов, как всегда, волновался, весь трепетал. Сейчас, сидя на мраморном цоколе памятника, громче, чем принято в местах вечного упокоения, сыпал словами:

— Я, ей-богу, уверен в удаче! Наконец-то повезет и мне. Ни Боришанскому, ни Сазонову, а именно мне выпадет честь убить этого злодея Плеве! — Повернулся к Швейцеру: — Если тебе, Леопольд, повезет и ты первым швырнешь бомбу, беги не в переулок, а несись прямо на меня. Ты пробежишь, и я швырну бомбы, защищу тебя: огонь, взрыв, трупы отрежут погоню. Понял?

Вдруг лицо Покотилова исказилось. Задыхаясь от ужаса, отрывисто сказал:

— Смотрите, полицейские! Уходите с Леопольдом… у меня все семь пуль… я удержу их несколько минут!

Действительно, на соседней дорожке, со стороны Тихвинской церкви, возглавляемые приставом, замелькали среди оград и памятников погоны и сабли — это был наряд городовых.

Швейцер, сидевший на мраморном ограждении, словно окаменел.

Зато Покотилов, хотя заметно побледнел, торопливо и решительно стал вытаскивать из кармана пальто револьвер, который он всегда таскал с собой. Наконец вытащил, и было видно, как руки его трясутся.

— Спрячь оружие! — прошипел Савинков.

Покотилов уже ничего не слыхал, ничего не соображал. Он сорвался с места, бросился навстречу полицейским, но зацепился ногой за ограду и растянулся на земле. Однако вскочил и снова побежал навстречу полиции.

Савинков прыгнул на него, схватил за рукав:

— Что за истерика? Револьвер спрятать, быстро!

Тем временем полицейские двигались мимо. Покотилов прислонился окровавленным лбом на плечо Савинкова и разрыдался. Проходивший мимо полицейский приостановился, сочувственно заметил:

— Чего плакать? Все там будем!

Швейцер начал истерически хохотать. Полицейский покрутил пальцем у виска и поспешил прочь.

Савинков посмотрел в лицо Покотилова:

— Неврастения для боевика — верный путь на тот свет! Расходитесь по одному.

Максимилиан Швейцер посмотрел на часы:

— Пойду в Публичную библиотеку, позанимаюсь.

— А я по общепартийным делам отправляюсь! — помахал рукой Савинков.

Через короткое время они нежданно-негаданно встретились на Лиговке, у входа в дорогой публичный дом мадам Лазенс. Они взглянули друг на друга и неудержимо расхохотались. Швейцер пропустил вперед Савинкова:

— Заслуженным партийцам — почет!

Юные убийцы с больными душами изо дня в день стаей бродили вокруг Департамента полиции. Они грызли семечки, сосали леденцы, пили ситро, вместо обеда наслаждались мороженым, возбуждаясь, похотливыми взглядами облизывали проходящих гимназисток.

Полиция, однако, словно ослепла, не желала замечать неопытных боевиков, своей напряженной настороженностью выделявшихся в толпе. Еще раз вспомнишь о российском разгильдяйстве! Или это было нечто худшее — предательство?

* * *

Настал последний день марта.

Весь отряд вышел на решительный бой: все стояли на своих точках, бомбы были заряжены, махальщики готовы были махать, бомбисты бомбить.

Плеве был обложен, как медведь в берлоге. Казалось, судьба его решена. С минуты на минуту ожидался проезд пятидесятивосьмилетнего министра. Но, видать, судьбу нашу решают не убийцы, а Создатель.

Нервному юноше Додику Боришанскому померещилось, что его окружают царские ищейки, что сейчас его схватят и на месте расстреляют. (Не все ли равно смертнику, каким образом погибнуть!) И Боришанский дал деру, будто можно убежать с бомбой за пазухой, если тебя действительно окружили здоровые мужики! Все было проще: юноша хотел жить, и это нормально. (Хотя в ноябре следующего года Боришанский все же будет осужден на каторжные работы по другому делу.)

Остальные участники тоже смутились и разбежались, позже оправдываясь тем, что «была нарушена диспозиция».

Сразу после неудавшегося покушения боевики ринулись из Петербурга. В эту весну они метались чуть не по всей империи: Киев и Харьков, Москва и Петербург, Двинск и Уфа, Сувалки, Вильно, Варшава, а еще Стокгольм, Женева, Париж, Берлин…

Словно души нераскаявшихся грешников, террористы нигде не могли найти себе покоя. Повсюду их преследовал страх перед жизнью, поэтому они искали упоение в смерти — чужой и своей.

Азеф собрался съездить во Владикавказ, навестить мать.

Но для начала на несколько дней заглянул в Москву.

Остановился в Охотном ряду, в «Национальной» гостинице. С балкона открывался прелестный вид: справа — древний Кремль с его крепостными стенами, влево убегала, красуясь разноцветными вывесками, узкая Тверская. Наискосок — как на параде, красавица «Большая Московская» гостиница, а через узкий проезд, совсем рядом с «Национальной», знаменитый трактир Егорова с его прекрасной кухней и непринужденной обстановкой.

Так что 1 апреля 1904 года Евно Фишелевич Азеф, выйдя из роскошного подъезда «Национальной», направился к Егорову, но тут едва не угодил под несшуюся пролетку. Извозчик остановился и хотел было неприлично ругаться, но, увидав, что под его каурыми едва не пострадал осанистый, богато одетый человек, стал извиняться:

— Простите, ваше благородие, виноват, поскольку вы на дорогу вышедши…

Внимание Азефа было приковано к сидевшей в коляске роскошной даме в громадной шляпе с тонкими кружевами и во всем темном. Он подошел ближе и вдруг узнал:

— Боже мой, да это сама Мария Ададурова!

Да, это была та самая девочка, невинность которой когда-то пожалел Азеф. Мария тоже узнала Азефа, мило ему улыбнулась:

— Здравствуйте, мой друг! Только моя фамилия уже давно другая — Севрюгина.

Азеф протянул руку:

— Ну так пошли отобедаем вместе!

Мария посмотрела на маленькие золотые, в бриллиантах, часики, висевшие у нее вместо медальона, немного подумала и сказала:

— Два часа у меня найдется! — Приказала кучеру: — Стой здесь, жди! — и, опираясь на руку Азефа, слезла с коляски. Внимательно поглядела на него: — У вас глаза усталого и много страдавшего человека. Куда пойдем обедать?

— К Егорову!

— Нет, для дамы это место не совсем приличное.

— А почему вы в трауре?