Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Лавров cтр.№ 106

Для убийцы самым страшным ударом были патриотизм и победы России, счастьем — смута и набитые преступниками тюрьмы.

Тем временем в Петербурге совершались страшные события.

Савинков прибыл в столицу в конце ноября и остановился в гостинице для богатых приезжих — «Большой Северной», что на Невском проспекте против Николаевского вокзала. Он пошел на место конспиративной встречи — на Садовую, отрезок от Невского до Гороховой. В плотной толпе идущих людей он пытался разглядеть знакомые лица, но тщетно. Вдруг раздался веселый голос. Торговец с лотком, мешая польскую речь с русской, выкрикивал:

— Пшэпрашам, пан, купите паперосэм! «Голубка» — на копейку пара, за пятак — полдюжины не жалко! Дешево, сердито, духовито! Слаще сигар гаванских и табаков испанских! «Дрезина» и «Казак» — кури их с сыта и натощак! Пане и панове! Налетай, подешевело, теща курнула — между ног заело! Дженькуйе!

Савинков оглянулся и, к своему изумлению, узнал в разбитном продавце Ивана Каляева. На его плечах висел лоток со спичками, папиросами, расческами и прочей мелочью.

Савинков конспиративно шепнул:

— Жду в трактире на углу Сенной.

Вскоре друзья-террористы сидели в подвальчике за графином водки. Каляев, то и дело дергая головой, громким шепотом весело рассказывал, мешая русский язык с польским:

— Дело добжэ, нынче ранэк зрел Плеве. Разумею: надо поглядеть, как Плеве из дома выходэ. Стою блиско Цепного мосту. Вдруг все задвигалось, народ на дорогу глазеет. Кого видзе? Шибко едет лакированная карета с гербами. Кучер як истукан: лицо медное, на груди — медали. На козлах ест чучело — ливрейный лакей в парике. А сзади охрана — двое сыщиков на вороных рысаках. Вдруг на меня городовой прет. Я шапку сдернул, кланяюсь и говорю: «Пшэпрашам! Ваше благородие, дозвольте любопытствовать, кто ж в таких замечательных хоромах живет. Неужто сам наш государь-батюшка?» Городовой презрительно сплюнул и сквозь зубы: «Деревня, смекать надо, министр тут живет! Проваливай, сукин сын, отсюда!» Я за мост зашел, стою, будто лоток поправляю, а сам вижу: карету к подъезду подали, охрана со всех сторон. Тут конный городовой на меня лошадью наезжает, глощьно орет: «Ты, паразит, что тут шатаешься, а? Дворник, вот этого в участок! Морда у него хитрая!» Потащил меня дворник, а я ему чихо говорю: «Пан дворник, не надо меня в участок! Я человек маленький, меня всякая букашка обидеть может! Чэго пан дворник хцэ? Вот упоминок, примите как уважение» — и протянул ему рубль: «До видзэня!» Дворник рубль принял и меня отпустил: «Пшел отселе!» Бардзо ми мило!

…Другие боевики тоже продолжали опасное дело — наблюдение, каждый на своем посту. Время бежало. С нетерпением ждали Азефа, но тот как в воду канул.

Савинков весь извелся, надо что-то делать, а без разрешения Азефа — ни-ни! Называется «партийная дисциплина»! И, видать, Савинкова кто-то узнал, доложил куда следует. В гостиничный номер — вот наглость! — приперся шпик. Савинков — человек не робкий, выставил шпика вон, но что толку? Началась прослежка, да плотная.

Боевик понял: арестуют! — и, оторвавшись от прослежки, вечерним поездом, прихватив для компании своего любимца Каляева, махнул в Киев. Оттуда в райское место для всех нелегальных, беспаспортных и евреев, бегущих в Америку от российских прелестей, — Сувалки. На еврейской балагуле (тележке), с помощью тринадцати рублей и российского пограничника беглецы пересекли темной ночью германскую границу.

Спустя три дня Савинков был в Женеве. Его встретил лишь Чернов, который недолюбливал поэта за равнодушие к нуждам народным. Чернов сквозь зубы сказал:

— Азеф был тут, но только что выехал в Россию.

Савинков возмущался:

— Я не хочу работать с Азефом! Я буду работать самостоятельно…

— Самостоятельно вы можете работать только парикмахером, а у нас пар-ти-я! Понятно? Обращайтесь, сударь, с такими анархическими вопросами к Гоцу, он сейчас в Ницце морским воздухом дышит.

Савинков прикатил в Ниццу. Гоц, колеблясь на слабых ногах, прогуливался по набережной, и пальмы неприятно шуршали сухими и пыльными листьями. Увидав нежданного гостя, Гоц гневно застучал тростью в песчаную дорожку:

— Как же вы, товарищ, посмели нарушить партийную дисциплину, а? Тут взысканием не отделаетесь, тут выговором пахнет. Дело ставит Иван Николаевич. Сейчас он налаживал динамитную мастерскую, а вы… Если он прикажет столбом на Невском проспекте стоять, то и будете стоять, фонарь из себя изображать. Потрудитесь, любезный друг, срочно, сейчас же в Россию отправиться.

— У меня Каляев в Женеве киснет! Не могу я его бросить…

— Согласен, Каляев — не девушка, его бросать не надо. Поезжайте за Каляевым, оттуда в Россию, немедленно.

— У меня паспорт неважный, приметы совершенно не совпадают. По паспорту я почти гимназического возраста и ростом чуть короче петергофского шлагбаума.

— Ксиву сегодня же выправим, у меня как раз в гостинице сидит «паспортист», у него есть чистые бланки. — Подумал, добавил: — Английский язык знаете?

— Йес, ай ду!

— Прекрасно, будете англичанином по фамилии Мак-Кулох! Тем более что макинтош на вас иностранный и физиономия независимая, словно только что с берегов Темзы прибыли. — Погладил острый подбородок, почесал задумчиво острый кадык. — Ладно, уж дам вам пароли и явки. Если разойдетесь с Азефом, продолжайте дело самостоятельно. — Значительно поднял палец вверх. — Гершуни через защитника прислал из тюрьмы маляву, требует: «Немедленно ликвидируйте Плеве!» Приказ начальника исполняют без рассуждений, тем более если руководитель партии на нарах парится. Тем более если это его последнее, предсмертное желание. У вас хорошие помощники: Каляев, Покотилов, Сазонов, Швейцер, Бриллиант. Кстати, Покотилов с гремучей ртутью и динамитом ожидает вашего приказа в Риге, он готов изготовить бомбы по двенадцать фунтов. Дора Бриллиант согласилась помогать Покотилову, у них любовь, дружба и могла бы быть свадьба. Но… Предоставьте право метнуть снаряд самому Алексею. Он спит и видит виселицу, на которой его за этот подвиг вздернут.

— Замечательный юноша! Любимую девушку, красавицу Бриллиант меняет на петлю — это не всякий может! — В голосе Савинкова откровенно звучала насмешка и ревность: он млел при каждой встрече с Дорой, делал богатые подарки и искал с ней близости. Что касается гибели, то за себя он был спокоен: сердце поэта чувствовало, что своей смертью ему не умереть.

В 1925 году большевики хитростью заманят Савинкова в Страну Советов. От границы до Минска под видом заговорщика его будет сопровождать известный чекист Артур Спрогис (автору этой книги довелось с ним быть в добрых отношениях). Савинкова осудят на десять лет, но в том же двадцать пятом году сбросят из окна четвертого этажа Внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке.