Я услышала стремительные шаги и громкий хлопок – дверь спальни с размаху влетела в косяк. От резкого звука вздрогнули и проснулись дети, которые умудрялись спать, пока женщины переругивались. Многие от испуга завели тоскливое «Аааааа».
– Началоооооось, – белобрысая пошла по рядам, засовывая руку под каждое одеяло, – кто обоссался за ночь? А ну, признавайтесь, бесссстолочи!
Пока ко мне приближалась угроза, я трясущимися от страха руками сгребала под собой мокрую простыню в комок. Запихивала ее под колени. Накажут. Снова накажут!
– Пороть их нельзя, – ворчание продолжалось, – да что им сделается?! Я родных-то луплю, как сидоровых коз, только лучше становятся…
На следующий день в нашу спальню пришли рабочие. Не говоря ни слова, отодвинули одну кроватку от стены и вынесли вон. А на освободившееся место поставили огромную, двухъярусную кровать. Мы никогда в жизни ничего подобного не видели! Раскрыв рты, все малыши в группе наблюдали за их работой.
– Чего вы тут жметесь? – Воспитательница с оленьими глазами подтолкнула нас с Аней вперед. – Идите уже! Это теперь ваша кровать.
Мы смотрели на нее в изумлении и не смели пошевелиться.
– Готово, хозяйка, – доложил рабочий, – укладывайте.
– Спасибо!
Как только мужчины вышли, нас с Аней грубо дернули за руки, подтаскивая к шкафу с чистым постельным бельем.
– Что замерли, дылды? – Воспитательница вложила каждой из нас в руки по простыне, пододеяльнику и наволочке. – Стелите!
Мы старались все удержать, ничего не уронить.
– А ты, – я почувствовала железную клешню на своем плече, – еще раз обоссышься, убью!
Воспитательница предостерегающе тряхнула меня за плечо и отпустила. Завороженная невиданным зрелищем, я медленно двинулась к кровати. Аня уже ползала по верхнему ярусу, старательно разглаживая по матрасу простыню.
Во время тихого часа я долго не могла пристроиться на новом месте – крутилась с боку на бок, наслаждаясь простором и тем, что кровать бесшумная. Не то что старая клетка, которая скрипела при малейшем движении. Я заглянула под кровать и обрадовалась: между полом и матрасом не было свободного пространства, оно оказалось закрыто. Значит, они больше не смогут класть меня голой под кровать! Проверяя длину матраса, я вытянулась во весь рост. Ноги умещались целиком, и еще оставалось место. Это было необычно. Удивительно. Я полежала немного, наслаждаясь новой позой, а потом невольно подтянула колени к подбородку и свернулась в клубок.
А ту воспитательницу, змеиное платье, я больше не видела никогда. Даже не думала о ней.
Время шло. Весна сменяла зиму, а осень – лето.
Хотя тогда мы не различали времен года: когда падает снег, а когда набухают почки? Когда зреет урожай, а когда облетают листья? Этому нас никто не учил. Зато мы хорошо усвоили, что будет, если случайно пролить компот или испачкать одежду. Ослушаться взрослых или задать вопрос. Мы существовали в пространстве, где правили страх и режим. Ни на мгновение мы не отступали от заученного распорядка. Встали с кроватей. Одежда, туалет, каша. Сходили на прогулку. Телевизор, суп, пижама. Легли спать в тихий час. Горшок, молоко, телевизор. Столовая – спальня. Столовая – спальня. Столовая – спальня. Столовая – спальня. Вся наша жизнь проходила в двух комнатах. Никаких отклонений от графика. Ничего нового день за днем. Даже сесть на горшок нельзя было, когда вздумается. Сегодня я понимаю, какой это ужас – существовать без возможности реагировать на потребности своего тела. Терпеть, терпеть и терпеть. Подавлять естественные желания настолько, чтобы перестать их ощущать – «взрослые знают лучше». А тогда никакой другой жизни просто не представляла. Ничто не прорывалось извне в нашу отрезанную от мира параллельную реальность. Одни и те же зеленые стены. Одни и те же лица. Одна и та же еда. Один и тот же ужасный фильм. Все время, что я жила в доме ребенка – с 1992 по 1998 год, – по телевизору шла «Санта-Барбара».
– Все за столыыыы! – командовали вечером воспитательницы.
Мы уже знали, что нужно быстро сесть за пустые столики в игровой, которая по совместительству была нашей столовой и кинозалом. Каждый день в одно и то же время мы занимали каждый свое место и умолкали. Убедившись, что дети наконец замерли и не шевелятся, воспитатели включали телевизор. Они садились в кресла спиной к нам и прилипали к экранам, откуда на нас выплывали бесконечные арки. Мы старались не шуметь и не подавать признаков жизни, хотя неподвижное сидение перед телевизором было пыткой. Зато воспитательницы замирали в блаженстве – целых сорок пять минут счастья с Иден, Келли, Крузом, Си Си («Что тут смешного? Бессстолочи!»).
Они ускользали из своей проклятой жизни в экран. А мы оставались в своей, умирая от желания подняться с жесткого стула и вернуться на коврик. Но было нельзя.
У меня перед глазами даже сейчас, хотя я уже взрослая и детство осталось далеко позади, плывут бесконечные арки…
Нас мучили «Санта-Барбарой» изо дня в день целых шесть лет. И, хотя я не помню ни единого слова из бесконечных речей героев, не могу пересказать ни одной сюжетной линии, жгучая ненависть ко всем этим Келли, Си Си и Крузам есть до сих пор. Как и ненависть к дому ребенка.
Глава 7
Лечение
Я лежала с открытыми глазами и разглядывала фанерное дно верхнего яруса. На нем просвечивали коричневые очертания сучков, проступали круги старого дерева. Можно было часами смотреть и находить новые изгибы, тени, которые рассказывали свои истории. Я видела извилистые дорожки, а вокруг них – деревья. И маленькие домики, в которых наверняка жили какие-то люди. Но я больше не хотела людей. Не хотела, чтобы они были в моей жизни и даже в тех картинах, которые я видела в своем воображении.
Я давно приучилась просыпаться раньше всех. Уже ничего не могла поделать с собой – к утру всегда оказывалась мокрой. Воспитатели, чтобы я не писалась ночью в кровать, не давали мне пить за полдником и за ужином. Несколько раз за ночь будили и сажали на горшок. Ругали, наказывали, били ремнем. Ничего не помогало. Просто я была плохой, вот и все. И чем больше страха скапливалось во мне, тем чаще я мочила постель. Дошло до того, что моя простыня и пижама постоянно воняли мочой. Когда взрослые не замечали этого, я снова и снова ложилась спать в мокрую постель. Когда замечали, мне же было хуже.
В тот день рано утром скрипнула дверь, воспитательница вошла и остановилась возле нашей с Аней кровати.
– Одевайся! – коротко бросила она, наклонившись ко мне.
Она была чем-то возбуждена и не обратила внимания на то, что я лежу мокрая от пят до ушей. Стараясь не шуметь, я стащила с себя влажные пижамные штаны, следом кофту, стала натягивать трусы и колготы.
– Быстрее! – приказала она.
Как только я надела через голову платье, меня дернули за руку.
– Обувь, – прохрипела воспитательница и отчаянно зевнула.