Замыкающий - читать онлайн книгу. Автор: Валентина Сидоренко cтр.№ 91

– Клава!

– Чего Клава?! Клава уже натопталась до зелени в глазах. Всю скотину обиходила. В стайки не пролезешь. Может, мне и чистить теперь?! А то я сбегаю, пока ты на невесту свою погляд творишь. Почищу уж, чего там! Я за вами не то вычищала.

– Ты бы хоть через раз вспоминала, что она сестра тебе… И мать ваша все слышит… Сколько можно. – Он поднялся с подушек, опустив на тапки голые ноги.

– Ох ты! Ох ты! Се-естра! Мать… Поздно ты сам-то вспомнил о том. – Клавдия резко и коротко раздвинула тяжелые вишневые шторины на окне, и упругий, яркий свет осеннего утренника хлынул на белую домашнюю постель.

Запахло салом, жареным луком, сковорода на кухне грозно зашкворчала, и Клавдия с удивительною для ее громадного тела сноровистостью крутанулась на кухню. Георгий спустил ноги на пол, нащупав пятками домашние тапки, и глянул в окно. Милка и впрямь тащилась мимо огорода с громадной китайской сумкой, которую она волокла прямо по земле с таким напряжением, словно та упиралась. Георгий поднялся, молча обошел жену, прошел на кухню. Клавдия подалась за ним и молча встала у плиты. Георгий знал, что больше она рта не раскроет о прошлом, но день уже был испорчен. Георгий глянул на красные, разбухшие рабочие руки жены, с въевшимися в пальцы, потрескавшимися ногтями. Смотрел потому, что они привычно и ловко мелькали над печью. Широкая ее, плотная спина тепло укутана вязаным пухом, особенно поясница: поверх теплой кофты перетянута шаленкой из козьего пуха. Ноги Клавдии больные, тяжелые, что бревна, отекшие и зачастую воспаленные коростою, в толстых гетрах поверх чулок, оттого еще более толстые. Кажется, она стоит на постаменте. В покойные дни Георгий как бы и не замечал внешности жены. Какая она есть. А в скандалах все вылезало: и добротность, и старение. Молодою молчала. Слова бывало поперек не скажет. Закроет коровьи свои глаза, покраснеет до ключиц и слезою пойдет. Тогда он думал, что хоть бы кричала она, кинулась бы на него со скалкою, как другие бабы… А как научилась ворчать, так не возрадовался. Иной раз до костей язвит. Что ни слово, то заноза из металла…

Он сел на низкую скамеечку у порога, достал из-под вешалки сапоги с портянками, обулся. Потом натянул на себя рабочий свитер, бушлат и наконец старую солдатскую шапку, ту, в которой старший их сын Витька вернулся из армии. Клавдия молча подала ему банку с мазью для Красули, у которой загнивает ссадина над копытом. Супруги не глянули друг на друга.

– Верхонки где мои? – хрипловато спросил Георгий. – Вчера искал весь вечер. Вечно все перекладываешь.

– Чего-й-то? Верхонки-то я прибрала. На печи оне. – Степанида появилась так нежданно, что и Клавдия вздрогнула.

– Мам, ну что тебе не лежится? Встанет ни свет ни заря и весь дом перебуровит!

Степанида, плоская, выжженная, что байкальская плашка, продвинулась к печи и, в теплом ее закутке нашарив верхонки, подала их зятю. Его тронула забота тещи. Вчера он бросил их отсыревшими над вешалкой, а получил сухими, теплыми. Она смотрела сквозь него в белесую даль окна бесцветной пустотою глаз, вроде и не слыша дочери. Она давно уже «глохла», когда слышала что-то ей непотребное или чуть трогалась умом.

– Поехала крыша, – недовольно замечала тогда Клавдия, но Георгий давно понял, что теща его и видит и слышит не хуже молодых, но притвориться ей легче, чем ответить. Ее давно уже не касалась нынешняя суета. Ее время остановилось, давно, после смерти ее мужа, его старика-тестя, покойного Панкрата, которого она любила, кажется, больше всех своих детей. Во всяком случае, нянькалась с ним на памяти Георгия довольно много. Тесть вернулся с войны без ноги, и Степанида тянула хозяйский воз за обоих. Она ведь шоферила долго после войны. Всю Тунку исколесила. Сейчас, глядя на бескровное, испостившееся ее лицо, Георгий вспомнил, как, встретив его на берегу Байкала, Степанида, глядя ему в глаза, жестко выпалила: «Татарин, что ль, с двумя бабами жить? Татары – и те сестер в жены не берут».

Говорит она мало, но скажет иной раз так, что век помнить будешь.

– Спасибо, мать, – сказал он ей, принимая верхонки. Клавдия смерила обоих ледяным взором, нервно откинула ногою липнувшего к ней котенка и вернулась к плите. Тут же ухватила голою рукою горячую сковородку, кинула ее на припечек и дула на обожженную руку. На глазах у нее выступали слезы. «Ишь че бабы-то бесятся, – злорадно подумал Георгий, – и годы им нипочем».

– Шла бы к себе, мама. Надо че, я подам, – в сердцах всхлипнула Клавдия.

– Смерти мне надо, – ровно ответила старуха, – кто бы мне ее подал.

Степанида сняла с головы платок, и Георгий увидел детскую проплешь ее затылка. Тонкие редкие волосенки липли к ссохшемуся черепу. «Хоть бы Пашку дождалась», – подумал он и резанул жене:

– Покоя ей надо! Чего еще старухе желать? Твою, что ли, ругань с утра слушать? – Он сунул банку с мазью в карман бушлата.

– Покоя вам, покоя! – У Клавдии сорвался голос. Она потрясла обожженным пальцем в воздухе и на слезах добавила: – Иди, иди… Наглядись… а то не успеешь… Поди, не терпится… Никогда ты меня не любил!

– Чего уж об этом теперь толковать? – пробормотал он, выходя в сенцы. – Жизнь прошла.

* * *

В сенцах сразу обдало холодом. Дерево уже подмерзало, отдавая свежестью. Георгий торкнул ногою дверь и вышел на веранду. Солнце ослепило его. Оно било сквозь тонкое серебро стекла с самой вершины Комар-горы, лучась и играя. Щедрое, холодное, ноябрьское, оно заливало веранду морозцеватым светом. Желтый, летошнего окраса пол лежал в тонком инее, и Георгий, оглянувшись, увидал свой след на маслянистой его охре. Игольчатая махра уже обвисала на углах веранды, тонко окаймляя голубую ровную окраску рам. «Хорошо красит Клавдия, – с удовлетворением подумал он. – С руками баба!»

И впрямь, куда бы ни приложила Клавдия свои разработанные, красные от горячей воды руки, все преображается у нее. Терраса, как игрушечка! Солнышко славно купается в ней с самого утра. Звонко, радостно, ярко в доме от порога. У двери на лавке стынет прикрытая холстиной туша на неделе забитого боровка. Этот на рынок, в копеечку пойдет. На столе подпорошенный омуль вчерашнего отлова. Друг Васька ведерко притащил за лодку, которую вместе ремонтировали. Из проема двери раскрытой кладовки виднелись кули с мукою и комбикормом. Во всех углах дома – следы крепкой хозяйской руки, прочность и надежа.

Нет, не покинул еще двор Собольковых Господь Бог. Недаром Степанида бьет челом в церкви. Натаскала Клавдия в зобике своем, запаслася. На три войны хватит. Выдержат Собольки и эту перестройку… Не оголодают. Только бы Пашка вернулся… Только бы выжил… Поскребыш его… Последыш. Самый родной. Ему вот и война досталась… Как болит сердце о нем! А когда Клавдия носила сына, он вроде бы и не хотел его…

Георгий передернулся от внезапного озноба, откинул крючок и торкнул ногою голубую дверцу веранды. Она хлестанулась с подвизгом и стуком. Георгий вышел на затянутое матовой тенетой инея высокое, подновленное этим летом крыльцо. Морозец хватанул сразу, прошелся жесткой щеточкой по лицу и рукам. Бесснежный, въедливый, ноябрьский… Его тенета серебрили крышу сарая, как седина голову. Байкал парил. Густой дымчатый пар клубился над громадной водной чашей, поднимался к небу, и было видно, как он переходит в облака, медленно отходящие в долину. Георгий наблюдал подобные картины с младенчества. Часами, приложившись лбом к стеклу, глядел он в детстве на Байкал, глядит и ныне и все не насытился этим образом Творения. Култук мало кто любит. Над ним проходит одна из ветряных жил. Ветра дуют по Култукскому побережью без передыху. Иной раз и крыши рвут. Зимою снега все выдувают. Так, кое-где лежит по закоулкам. Здесь рождает Байкал облака и погоду на все Прибайкалье, оттого сыро, ветрено, неприютно. И бывает, что и приходит мысль на ум – перебраться отсюда куда-нибудь. Далека ли Слюдянка, а снегу там сугробами. Тихо, белоснежно, вроде в другом краю. И мать его, Анна, бывало, клянет, клянет култукские сквозняки, дожди, неуроды. А как вернется откуда-нибудь, так не может наглядеться, ни надышаться родимым. Нет уж, чего Господь ни дал на век – все во благо. Так, стало быть, и нужно. Чего выбирать?