Покой - читать онлайн книгу. Автор: Ахмед Хамди Танпынар cтр.№ 87

Вот это был настоящий Восток! Мюмтаз считал, что Восток — это и неизлечимая болезнь, и одновременно неиссякаемая сила. А Эмин-бей был последним наследником людей, которые в своем чудном самоотрицании погасили любую малейшую вспышку своей индивидуальности, если только это было в их силах.

Жизнь Эмин-бея была очень чистой и простой. Бóльшую часть ее он провел под строгой опекой своего старшего брата. Он не употреблял спиртное и не курил; он не страдал никакой неумеренностью. Вскоре все заметили, что он говорит как бы языком своей особой культуры, обращая внимание только на очень простые вещи. О многих дервишах ходило множество анекдотов: об Азизе Деде, о его учителе Нейзене Хюсейни-эфенди, о Джемиле-бее, о Зекаи Деде и о дервишах, живших в давние времена. Говорили, что Азиз Деде, учитель Эмин-бея, был строгим целомудренным привередой, к тому же толстяком, но при этом почти не умел читать и писать. Однажды он увидел, что тростниковый калам, который он опустил в чернильницу, чтобы что-то написать, вышел без чернил, и, узрев в этом высший знак, он решил, что к Аллаху нужно обращаться не на языке письма, а лишь в сердце и в разуме. Говорили, что он играл на нее, сидя на одном месте и положив ней на свой огромный живот, который делал его похожим на величавых мулл нового времени.

Рассказывали, что однажды вечером он вошел в большую кофейню на пристани Бейлербейи выпить чашечку кофе и после того, как некоторое время задумчиво смотрел на море, воспылал божественной любовью и начал импровизацию на нее. Так как он играл, закрыв глаза, горевшие в тот момент под черными густыми бровями, словно угли, он не видел, что кофейня постепенно заполнилась и что вокруг его столика, за которым он сидел, охваченный вдохновением, собрались люди, привыкшие проводить вечера в этом месте. Они слушали затаив дыхание, а официанты, чтобы не беспокоить Деде, проходили мимо на цыпочках.

Когда импровизация закончилась и Азиз Деде увидел вокруг себя толпу, держащую в руках стаканчики ракы, он подскочил. Всякий раз, когда рассказывали этот анекдот, его заканчивали следующими словами, приписываемыми Азизу Деде:

— Друзья, я испытал такой стыд, что три дня не выходил из дома, и еще целый месяц боялся случайно встретить своих почитателей.

Вместе с тем ученик Азиза Деде не возражал против питья ракы, когда все садились за стол. Он только говорил: «Слишком сильно не отвлекайтесь, когда будете играть. Сегодня я испытываю сильное воодушевление… Не каждый день встречаешь Тевфик-бея! Смотрите, Джемилю пить не давайте, а то он собьется, когда будет играть…» Когда он это говорил, в его глазах светился смех. Он и в самом деле очень любил Джемиля. Так что сегодня все они пришли по его просьбе и были хорошо подготовлены. Джемиль сказал ему, что Мюмтаз очень любит «Ферахфеза» и «Султанийегях».

Эмин Деде любил застольные почести. Его старший брат, один из самых известных турецких каллиграфов Васфи-бей, славился своим умением подать яства; во всем Стамбуле ходили слухи про его индейку, запеченную в бумаге. Впоследствии это блюдо начали называть на итальянский манер «индейка в тесте».

Тем не менее Эмин Деде не сказал о еде почти ничего, кроме нескольких слов похвалы всем яствам. Только когда принесли цыплят, приготовленных по рецепту его брата, он обратился к Нуран: «Этому вас научил ваш дядя?»

Тевфик-бей улыбнулся:

— Если искусство не будет менять исполнителей, оно не будет продолжаться.

Весь день Тевфик-бей испытывал постоянную скуку. Сейчас его беспокоили вопросы, которыми он некогда занимался в иной форме. Теперь он отложил все в сторону, испытывая обиду на всех и вся, которая появляется, когда приходит старость, заставляющая удалиться от активных действий. Теперь он был похож на животное, забившееся в панцирь, чтобы умереть. Казалось, его жизнь, его окружение готовят для него приятную гробницу. Старинная музыка была самой живой из ее составляющих; он вспоминал каждый следующий день ее мелодии, будто милость, к которой его позвали, а не то, плотью и кровью чего он живет, словно в последний час уходящего времени года, похожий на вечер, когда время полностью властвует над человеком, а о бренности напоминает жужжание пчел, хурма из Трабзона и гранатовые деревья.

Эмин-бей рассказал о своем интересе к застольным радостям, о тех помпезных приемах, которые он прежде устраивал. С тем же удовольствием и ощущением собственной избранности поведал он и об огромных застольях в старинных обителях мевлеви, и о поварах-дервишах, которых он некогда знал, о пловах и барашках, которые они готовили. Он рассказывал так образно и с таким удовольствием, что Мюмтаз, слушая его, подумал: «Все типично турецкое, что вызывает у нас отвращение, на самом деле было совершенно иным…» Затем разговор перешел на отца Нуран. Эмин-бею были хорошо знакомы образцы тарелок и каллиграфические надписи, которые тот разработал для фарфоровой фабрики в Йылдызе. В конце концов, он и сам был каллиграфом. Некоторые говорили, что если бы он не находился под абсолютным контролем старшего брата, то эти способности развились бы больше. Мюмтаз, слушая его рассуждения об искусстве и о старинной музыке, всегда замечал, что тот постоянно хранит простодушие, близкое к народному, и что у него нет особенного вкуса к прекрасному. Отсюда проистекала и его небрежность по отношению к вещам, которые стали привычными нашему вкусу и традициям не сразу и которые несколько отдалили его от своих корней. Этот изысканный последователь мевлеви был воспитан, когда окружающие его вкусы менялись, а сам он ощущал на себе малейший оттенок каждой такой перемены. Поэтому у него не было того желания искать и чувствовать прошлое в его простой форме, которое так нравится нам у Яхьи Кемаля. Так же, как наши предшественники проявляли такое же большое уважение к газелям, написанным на языке школы «Сервет-и Фюнун», как и к самым чистым произведениям прошлого, так и он принимал огромное количество перемен, произошедших в каллиграфии, миниатюрной живописи, музыке. По правде, он не был из тех, кто говорит только о каких-то особенностях избранных им предметов. Они почти не доставляли ему наслаждения. Вместе с тем он знал, что в высшей степени разборчив, благодаря вкусу, доставшемуся ему от рождения. Подобно тому как он сохранил себя от окружавших его перемен в традиции, будь то каллиграфия или музыка, избег он перемен и в речи. Он говорил о произведениях искусства со вниманием хорошего профессионала, не употребляя никаких специальных терминов, и, хотя ему вовсе того не хотелось, волей-неволей становился центром притяжения любого стола и собрания, чего от него ждали окружающие в силу уважительного отношения к нему как к хорошему человеку и исключительному профессионалу. Маджиде благодаря ему перестала мечтать навестить покойную дочь на белых облаках, Мюмтаз освободился от терзавших его страхов будущего, а Нуран прониклась к этому опытному мастеру, к пожилому человеку, умевшему так управлять своей жизнью, дочерней любовью, как к отцу, и вверила себя сопутствовавшему этой любви чувству послушания. Ей казалось, что, любя этого старика, слушая его, она очищается от грехов.

Эмин-бей отказался от мороженого как от «вредного» лакомства. И завершил ужин чашкой черного кофе по-турецки, без сахара.