Покой - читать онлайн книгу. Автор: Ахмед Хамди Танпынар cтр.№ 46

Но что самое странное, несмотря на то, что они прошли одни и те же ступени, что в них действовали одни и те же пружины, они не подозревали о том, что таилось в нем и что объединяло его с ними. Нет, конечно, посидеть, поговорить с ними было делом не напрасным. Все эти люди были ему друзьями. Они все были дружественны ему, как эта кофейня, как эти сети и весла, приставленные к стенам, как мечеть вдалеке, как чешма. Другом ему был даже черный кучерявый щенок, который каждое утро ждал его на этой пристани и приходил за ним сюда, так что, может быть, когда-нибудь даже поднялся бы с ним на холм. Однако сегодня Мюмтаз был одинок в своей радости, и так тому предстояло теперь быть всегда. И в сегодняшней радости, и в завтрашних страданиях он останется один. Совершенно неизвестный, словно головоломка для всех знакомых и друзей. Ему предстояло вести отсчет на краю жизни, а затем умереть самому, когда кончится этот день.

Он медленно поднялся, вышел в море, взяв на пристани шлюпку. Туман висел как прежде; но теперь через него, словно через сито, протекал жемчужный свет. Холодная вода была тяжела, как бессонная ночь. Он доплыл до пристани Эмиргяна, не задумываясь о том, что сам он со своей всем знакомой лодкой для кого-то, кто наблюдал бы за ним, принял вид фантазии или на мгновение возникшей мысли. Затем он повернул домой, и, когда шагал к дому с мокрой майкой в руке, следом бежал черный щенок. Щенок, невероятно счастливый этой дружбой, то бегал по сторонам, то семенил за ним вприпрыжку, то чудно тявкая, то ворча. Мюмтаз подумал: «Вот кто умеет радоваться». Человек никогда не умеет быть счастливым полностью, до конца, это для него невозможно. Всегда счастью мешают какие-то думы, мелкие подозрения и страх. Особенно страх. Человек ведь вообще существо пугливое. «Какое великое чудо может избавить нас от страха?» Но и сам Мюмтаз в эту минуту все же был счастлив. Пусть даже этому счастью мешали некоторые мысли, обстоятельства, сюжеты, не принадлежавшие его жизни, но он все равно был счастлив. Примерно на середине подъема его посетило сомнение. Чаша весов внезапно склонилась в противоположную сторону: а что если она не придет… А если ее приход будет лишь данью вежливости…

Он открыл дверь дома. Поманил и щенка. Но щенок в дом не пошел. В свое время он согласился быть гостем в этом доме только на три дня. А затем, вспомнив о свободе, опять направился к большому платану, в дупле которого он был рожден. Именно там он всегда предпочитал ждать Мюмтаза, чтобы составить ему компанию в его мрачных прогулках.

Сейчас щенок стоял двумя лапами на пороге, помахивая хвостом и прижимая уши, и просил, чтобы с ним немножко поиграли и поговорили. Мюмтаз вошел в дом, специально оставив дверь открытой. Щенок положил голову на порог, а сам вытянулся за порогом, выражение морды у него было как у влюбленных страдальцев из диванной поэзии. Потом он несколько раз дружелюбно тявкнул и поворчал, но в его пристальных глазах светилось такое восторженное выражение, какое бывает у влюбленных в ночь соединения.

И вот посреди всех этих рутинных событий появилась Нуран. К тому времени когда она пришла, щенок давно убежал. Мюмтаз встречал ее возле дверей, в голубой рубашке, неглаженых брюках, измучившийся от нетерпения. Молодая женщина вошла в дом, с трудом переводя дыхание после подъема по улице в горку.

— Аллах, какой крутой подъем, — запыхавшись, бормотала она.

Уже три дня она была не в ладах с собой. Все казалось ей бесполезным, она грустила, словно боялась того, куда заведет ее новый шаг. Ей казалось, что она стоит перед какой-то странной завесой. Если она приоткроет эту завесу, то мир перевернется. Она знала, что полюбила Мюмтаза. От смутных надежд, не ведающих границ, в ней пробудилось нечто, что вместе с жаром неведомой, как ей казалось, жизни неудержимо влекло ее к нему. И вместе с этим нечто как будто удерживало ее.

Эти три дня она постоянно думала о своей бабушке. Женщина на бледной дагеротипной фотографической карточке, которую Нуран в детстве нашла в одном старом сундуке, в белом ферадже и яшмаке ^[72], с ясным лицом цвета Луны и взглядом газели, оказавшейся у края пропасти, будила столь таинственные желания, придавала столь приятный привкус всему старинному, что те старые мелодии и песни, создававшие для Нуран целый мир, сейчас молили ее позабыть все переживания. Бледная фотокарточка, казалось, ожила и говорила: «Меня очень любили, поэтому я стала несчастной. Я любила, и меня любили, но всех, кому я была нужна, преследовал злой рок. Как же ты можешь на это осмелиться, когда перед тобой такой пример?»

Однако в душе Нуран звучал не только голос бабушки и история ее жизни. Там было еще что-то, шедшее из самых глубин, еще одно существо, и голос его звучал и волновал ее сильнее. Этот второй голос взывал к сердцу и к самой сущности Нуран. Он говорил звуками сердца, его смутными и опасными движениями. То был голос крови. Кровь ее прадеда Талат-бея, готового сгореть в огне любви, сохраняя верность данному обету; кровь Нурхайят-ханым, нежданно-негаданно бросившей все ради любви и страсти; кровь отца, впоследствии примешавшаяся к их крови, — человека, ставшего добровольным пленником древнего удовольствия, после того как, побывав на границах империи, на Балканах, на берегах Черного моря, хлебнув жизни, мужества которой хватило бы и на тысячу мужчин, он внезапно попал с Крымской войны сюда, в Стамбул, и от этого растерялся; кровь человека, который пожертвовал своей страстью к свободе ради изящной и утонченной жизни, — вся эта кровь превратилась в невероятную, жгучую, волшебную смесь. С одной стороны — натиск, с другой стороны — приятие, покорность и склоненная голова. И вот второе существо, говорившее в Нуран столь разными голосами, и было порождением той самой крови. Нуран носила в себе эту кровь многие годы как опасное наследство, пытаясь усыпить ее, отречься от нее. Но когда она случайно второй раз встретила Мюмтаза на пароходе по пути на острова, то внезапно выпустила поводья из рук. Бояться чего-то означает отчасти ждать, что это случится. И Нуран, возможно из-за собственного страха, приготовилась к тому, что кровь заговорит в ней. И поэтому она еще на пароходе, за столиком, спела Мюмтазу (О Аллах, какой стыд!) тихим голосом «Махур Бесте» (да еще и по первой его просьбе, ему даже упрашивать не потребовалось!), а на холме Кандилли заставила его выслушать «Султанское Бесте». Кровь Нуран была поразительной смесью. Ее замесили в волшебной ступке, взбивая пестом под названием «османская музыка».

«Махур Бесте», эта семейная драгоценность, это многозначительное наследство, которое то повествовало о том, что нужно учиться быть угнетенным, то учило, как угнетать, то бросалось требовать, что во всем нужно вернуться к первой и изначальной природе, было истинной пропастью для Нуран, и эта пропасть сейчас становилась все глубже с каждой минутой и тянула на самое дно. Самое странное, что, когда Нуран размышляла о собственной жизни и вспоминала эту мелодию, ее бабушка, преподавшая ей столько уроков благоразумия, вдруг принималась говорить совершенно иным языком. Женщина, которая на маленьких бледных твердых фотокарточках с осыпавшейся позолотой с недовольством смотрела на всю свою жизнь, которая страдала словно осень, готовая быть погребенной под сухими листьями вместе с призрачной мечтой о жизни, внезапно сбросив с себя раскаяние, воскресала во всей своей полудикой красоте, о которой в детстве Нуран рассказывали старухи-воспитательницы, и, казалось, кружилась в нескончаемом танце на огне своей любви и бесконечной жажды жизни. «Бросайся, — кричала она Нуран, — бросайся в этот огонь! Сгорай и живи! Потому что любовь — это истинная форма жизни!» Еще более странным было то, что в этой огненной пляске она была готова повторить с начала жизнь, сопровождаемую тихой покорностью деда, и свой собственный мучительный опыт. Правда, сама Нуран не умела говорить так жадно, с такой силой и очарованием, как Нурхайят-ханым, и огненных танцев танцевать тоже не могла. Своими страданиями Нурхайят поддерживала в ней огонь, словно пропитанными смолой дровами, и в нем она сгорала. «Раз уж в тебе моя кровь, ты тоже будешь любить, и все равно будешь страдать! Смотри, не пытайся избежать своей судьбы!» А потом Нурхайят, не останавливаясь на этом, шла дальше и спрашивала: «Разве ты не ждала этого всю жизнь?» То были люди, совсем не ведавшие благоразумия! «Где я только ни бывала, и вновь возвращалась, лишь бы гореть в этом огне! Сколько ветров развеяло меня. На скольких берегах я сохла под солнцем…» И пока Нуран слушала этого голос, Мюмтаз, вспоминая слова, которые она произнесла в Эмиргяне под деревом, видел, что его судьба была решена заранее. «Кто знает, — думал он, — может, сейчас я так люблю старое оттого, что в детстве отрицал значение прошлого. Или, может быть, все вообще по-другому. Три поколения назад все в нашей семье были деревенскими жителями. А сейчас я завершаю процесс перемен. Моя мать любила старинную музыку. А отец ничего в ней не понимал. А вот Ихсана можно даже назвать музыковедом. А я — разве я не переместил музыку в свою жизнь? Перемены именно так и происходят, всю историю. Да, наверное, я переживаю нашу общую судьбу. Но хотите знать, что я на самом деле думаю? Я думаю, что до тех пор, пока наша музыка не меняется, наше положение в жизни тоже не изменится, потому что нет вероятности, что мы ее забудем… И до тех пор, пока это неизменно, любовь будет нашей единственной судьбой!» В тот день, когда Иджляль стояла рядом с ним, смотрела ему в глаза и говорила о любви, он на нее рассердился. Между тем сейчас он ее понимал. Она видела в нем как бы своего предка, она ведь тоже была из тех, кто оторвался от своих корней ради нового опыта.