Покой - читать онлайн книгу. Автор: Ахмед Хамди Танпынар cтр.№ 28

Муаззез и Иджляль были закадычными подружками, настолько разными, что дополняли друг друга. Муаззез была ходячей газетой, каждый день повествовавшей обо всех неведомых краях и мелких происшествиях. Она была похожа на свою бабушку, у которой в каждом квартале Стамбула имелся либо родственник, либо по меньшей мере приятельница, которая была ей как сестра.

Пожилая дама бродила с утра до вечера, пересказывая все то, что видела и слышала везде, куда бы она ни зашла на улице, либо во время предыдущего похода в гости, и возвращалась домой только под вечер с кучей новостей, которые умудрялась хранить в памяти благодаря какому-то особенному методу. В огромном городе бывало мало такого, чего она не знала. Она знала весь Стамбул, ничего не задерживая в себе, как то сито, в которое льют воду. Она могла говорить о разных людях, помня, что было каждый год, каждый месяц и даже каждый день. Вообще-то у них все семейство было такое. Она говаривала: «Все мы приходим домой с мешком новостей. По вечерам рассказываем их друг другу за столом, а уж утром за завтраком отделяем важные от неважных, будто перебираем фасоль». Как-то раз дядя Муаззез не сумел найти времени рассказать о своем собственном важном деле из-за того, что рассказывал о чужих происшествиях, и только три дня спустя сумел вставить слово: «Ребята, я вас перебью, уже несколько дней собираюсь вам рассказать, но все не было времени: я получил телеграмму от Икбала, у него родилась дочь!» Потом из-за этих привычек дочурку в дядиной семье назвали Нисьян, что означает «забвение».

Если сравнивать Муаззез с Иджляль, то вторая была неразговорчива. Она была из тех людей, которые обращают внимание на мелочи. Она сортировала известия, которые приносила Муаззез, отделяла одно от другого, едва ли не делая их достоянием собственного опыта.

Любое суждение, оценка, освещение, окраска событий исходили от нее. Поэтому Муаззез всегда завершала свои высказывания, глядя на Иджляль, словами: «А ты что думаешь?» — даже если рядом находилось много других людей.

С большим удовольствием Мюмтаз смотрел каждый вечер, как Иджляль и Муаззез выходят с факультета под руку, склонив друг к дружке головы. Поэтому он называл этих двух девушек «две фифочки из особняка Зейнеб-ханым». Еще он подтрунивал над ними: «Даже ректор не ведает о том, что знают они». «Спросите у Муаззез, если она о чем-то не знает, то не знает никто, а если Иджляль не помнит, то это не важно, забудьте». Разница между Иджляль и Муаззез заключалась в том, что первая из них узнавала все случайно, а вторая расследовала любое событие с большим любопытством. Так как Иджляль знала о свойствах подруги, с которой дружила со школьных лет, она постоянно стеснялась познакомить Муаззез, которую очень любила и которая жила под воздействием большого количества впечатлений, со своей семьей.

Так что родственники Иджляль были для Муаззез постоянно сокрытыми от глаз людских друзьями, о которых, однако, часто упоминали при разговоре.

Тем утром Муаззез рассказала уже очень многое. Она рассказала, что в Йеникёе за бесценок продается прибрежный особняк-ялы, принадлежавший старинной греческой семье, а тот, который стоял рядом с ним, покрасили в красный цвет; а жених, как это все увидел, и говорит: «Я в таком безвкусном доме жить не буду!» — и ушел, ведь он и так давно искал причину для разрыва; что в одной из пивных-мейхане в Арнавуткёе четыре ночи назад поругались две влюбленные женщины; что рыбак Чакыр из Бебека купил новую лодку и что в городе отпраздновали три помолвки и две свадьбы. Однако в то утро Иджляль не было рядом, и поэтому Муаззез не сумела сама проникнуть в суть ни одной из новостей, не сумела познать их общечеловеческую глубину. В замечаниях Иджляль всегда заключались поистине обобщающие наблюдения.

— Вы дописали вашу диссертацию?

— Дописал вчера вечером, — ответил Мюмтаз, и его недавняя наивная неловкость дополнилась еще более наивной радостью: вчера вечером я начертил красным пером толстую линию в конце последней страницы. А под ней прочертил еще более толстую линию, а затем еще одну и в самом низу написал: четвертое мая, пять минут двенадцатого. Потом подписался. Потом встал, вышел на балкон. Сделал три-четыре глубоких вдоха, как в шведской гимнастике. Сейчас я еду на Бюйюкада. Если не скромничать, то мне двадцать шесть лет, я живу в Эмиргяне, в красивом доме на холме, скверно танцую; на рыбалке мне никогда не везет из-за нетерпения, но парус я умею ставить хорошо. По крайней мере, я лучше всех умею спасаться из морских катастроф. В честь вас я готов съедать в день по две тарелки портулака и даже могу свести до одной пачки сигареты, которые выкуриваю за день. Так он собирался ответить.

Это мгновение легкого помешательства было вызвано тем, что он, наконец, закончил диссертацию. Радость его усиливалась при мысли о том, что теперь он свободен, что теперь можно идти, куда хочется, гулять, где хочется, читать, что хочется. Дописать диссертацию четвертого мая означало выиграть целое лето. В первый раз за четыре года удивительная птица под названием «лето» наконец-то летела к нему навстречу. На четыре месяца Стамбул доставался ему. Правда, были еще экзамены, но теперь какая разница? Теперь всегда можно найти способ сбежать.

Девушка слушала его с безмолвной улыбкой. Ее внимание было очень странным. Оно словно бы жило в ее глазах. Сияние этих глаз управляло Мюмтазом, как то, что мы называем днем, управляется движением солнца. По мере того как он смотрел на нее, он признавал правоту Иджляль; она была очень красивой. Все в ней было особенное.

— Иджляль этой зимой все время о вас говорила. Что вы живете один в доме на Босфоре…

— Да, произошла странная случайность. Несколько лет назад мой братец Ихсан нашел очень красивый дом. Когда наступила зима, они переехали, а я остался.

— Вам не было скучно?

— Не очень-то. Я вообще-то редко выходил. Да и место знакомо мне с детства. Не сказать, что сразу было легко, но когда наступила весна…

Они оба разными путями вышли в разговоре к событиям месячной давности; они вспомнили, как расцвел багряник, как над каждым садом протянулись его ветви. Нуран хотелось думать, что Мюмтаз не воспринимает эту красоту сквозь призму огромных страданий, как она сама. Но она знала, что он за несколько недель, в возрасте одиннадцати лет, — так рассказывала Иджляль, — потерял мать и отца. Да, жизнь может стать невыносимой для человека в любом возрасте. Когда она шла на паром, то слышала, как сзади двое детей бедняков говорили о том, что им не на что жить. Разве в их возрасте дети о таком говорят?

— Ну нет никаких денег… Были бы, все было бы по-другому. Если бы от меня зависело, все бы силы приложил. Но смотрю, конца-края этому не видно, я все время твердил: не хочу учиться. А учителя сами ничего не понимают, так от человека толку не добьешься! — говорили они. — И вот, пошли мы в подмастерья. В неделю сто пятьдесят курушей, только и успевай тратить…Хорошо еще, что теперь не надо платить за книги и паром. И обедом кормят. Но мне не нравится запах масла. Меня вечно тошнит. Как маму, когда беременная.

— А другой работы разве не было?

— Была, но мне по деньгам не подходила. Там вперед денег не платили, так как надо было прежде сделать искусно. Не смотри, что сейчас в лавке у повара: нам то чаевые дают, то еще что-нибудь, так и набегает лир десять. Дай Аллах отцу здоровья, потом пойду в сапожники… Но будет ли так же хорошо?