Покой - читать онлайн книгу. Автор: Ахмед Хамди Танпынар cтр.№ 25

Внезапно Мюмтаз вскочил, испугавшись, что, верно, звонили потому, что беда с Ихсаном; о таком могли позвонить и сюда.

— Олово бери себе! Олово, говорю, и кожу… И все! Сколько найдешь. Остальное не бери. Олово и кожу…

Его голос с незнакомой прежде Мюмтазу волей отменял сейчас на земле все, кроме этих двух материалов. Затем к воле добавилось некоторое сомнение:

— В машинах мы не разбираемся… А ты делай, как я сказал.

Он повесил трубку. Вернулся на свое место. Казалось, ему неприятно, что его разговор кто-то слышал. Он надел черные очки, словно собираясь сделать что-то зазорное.

— Договорились, не так ли? — холодно спросил он молодого человека.

Мюмтаз запихнул голубой конверт в карман. Глаза его скользнули на телефон, словно бы он желал спросить: «Не расскажешь ли ты мне еще о чем-нибудь?» — а затем он распрощался с арендатором. Почему-то ему стало стыдно, и он не решился посмотреть ему в глаза.

Ни один политический спор, ни один дипломатический документ не научил его до сих пор оценивать обстановку так, как этот односторонний телефонный разговор, которому он стал свидетелем. Предстояла война. Цепляясь нога за ногу, он брел по улицам, то и дело вытирая пот со лба.

«Будет война», — говорил он сам себе; подслушанный разговор был чем-то иным, чем-то более страшным, нежели обычная мобилизация; это было самое настоящее, самое неумолимое приготовление к войне. В этих словах звучала стопроцентная, тысячепроцентная точность. Во всех лавках Стамбула сейчас шли беззвучные приготовления; звонили телефоны; в мгновение ока исчезали олово, кожа, краска и запчасти к машинам; менялись цифры; прибавлялись новые нули, сокращались возможности купли-продажи. Будет война. «Мы пойдем, мы все туда пойдем…» Страшно ли было ему? Он внимательно проверил себя. Нет, ему не было страшно.

Во всяком случае, то, что он тогда почувствовал, нельзя было назвать страхом. Он ощутил только беспокойство. В душе у него внезапно свернулся клубком какой-то неведомый зверь, что-то бесцветное, бессмысленное. Нужно было время, чтобы понять, что это такое. «Я не боюсь смерти, — твердил он сам себе. — Я всю жизнь жил рядом со смертью… У меня нет причин ее бояться». Однако война, даже для тех, кто на нее уходил сам, не была простой смертью. Умирать в одиночестве просто. Иногда человек видит смерть последним выходом для себя. Сколько раз Мюмтаз рассматривал смерть как землю обетованную, как берег, до которого нужно доплыть, словно пловец, который твердит себе, что плыть осталось всего каких-то восемь — десять саженей, что, когда ноги его коснутся суши, а руки обнимут землю, усталость пройдет… Такой смерть, должно быть, представала почти для всех. Она не была чем-то плохим; смерть, этот простой поступок, эта предоплата за все, была внезапным максимальным усилением всех причин; всех сложностей, когда все скатывается в клубок, который невозможно размотать; смерть была той минутой в воде, когда остается пять-десять саженей до суши и внезапно возникает тысяча препятствий. «Все мои страдания закончатся там, на том пороге… Неужели мы всегда так думаем; чьи мы дети — жизни или смерти? Кто заводит эти часы, времена года ли или рука кромешной тьмы? Ведь смерть — это конец. Но лотерея, которая зовется жизнью, нацелилась на небытие, которое создало меня. Раз уж Вселенная каждой своей молекулой существует ради меня, тогда и я должен получить свою полную долю в этом жалком мультфильме Уолта Диснея, в этом раю чувств и ощущений!» Но нет, с такими мыслями он был не согласен. К тому же все это было слишком просто. Эти мысли заставляли оставаться снаружи, плавать на поверхности. «Мы ведь не остаемся стоять перед дверью, мы входим в дом, становимся его хозяевами, делаем дом своим, говорим, что он мой, мы хотим этот дом, мы довольны им. Мы плачем вслед тому, кто уходит, умоляем: „Не уходи“, хватая за подол. Мы ничто не отделяем от себя.

Мы, не приглашенные на пир; возможно, мы непрестанно что-то создаем, что-то порождаем… Ни один из нас не принимает жизнь как временное состояние материи. И даже те, кто хотят осмыслить это как бы со стороны, до конца остаются в игре. Все исходит от нас, идет рука об руку с нами и происходит с нами.

Нет ни жизни, ни смерти. Есть только мы. И жизнь, и смерть — в нас. А все другое — всего лишь маленькие или большие помехи на зеркале времени. На Марсе гора обрушивается с неслышным грохотом. На Луне пересыхают реки лавы. Посреди Млечного Пути возникают новые солнечные системы, как большие колосья пшеницы, сияющие на солнце. В глубинах морей рождаются коралловые острова, звезды разлетаются в искрах красок и пламени, как апрельские цветы, которые развеивает под луной ветер. Птицы едят червяков, на коре деревьев внезапно рождаются личинки сотен тысяч насекомых, сотни тысяч их смешиваются с землей. Все это происходит само собой. Все это — то, что мы называем Вселенной, отблески большой единственной бесподобной жемчужины, того единственного цветка времени, отблески, сияющие на нарциссе времен, которые иногда местами заставляют его чернеть.

Только у людей бывает так, что единое и абсолютное время распадается на две грани, а так как внутри нас горит маленький сигнальный огонь, так как он трепещет на закопченном потолке, примешивая свою сложную математику в самые простые вещи, так как мы меряем время нашими тенями на земле, то мы разделяем жизнь и смерть, и наша мысль, как маятник часов, движется между этими двумя, созданными нами же, полюсами. Человек — это узник времени, беспомощный страдалец, который пытается выбраться за его пределы. В широкой и непрерывной реке, в которой ему предстоит исчезнуть, в том месте, куда он приплывет вместе со всем, что есть в мире, он старается взглянуть на время издалека. Поэтому человек и превратился в станок для мучений. Его не оставляет напряжение, что он всегда на грани смерти, что все закончится. Раз уж мы сломали целостность нуля, раз уж согласились стать числом, то необходимо это принять. Однако скорость уносит нас к другой грани; мы посреди жизни, мы наполнены жизнью, и все же мы — игрушки собственной скорости; но на этот раз — на этот раз весы абсолютным образом склоняются в сторону смерти. И всем мучениям предстоит возрасти в равном количестве.

Судьба человечества получила свою форму самостоятельно потому, что своим собственным разумом она вышла из потока времени, воспротивилась миропорядку, построенному на любви, пожелала утверждения посреди всеобщего вечного изменения. Это и стало истинной судьбой человечества. Маленький сигнальный огонек стал пленником, осужденным видеть только тень и тьму, пленником системы, способной создать из тени и тьмы лишь тюрьму для него; этот огонек был попыткой бежать за маленьким Гомункулусом. Но настоящий Гомункулус был рожден в результате лишь одной химической реакции. А потом был способен понимать много больше. Опыт, который создал Гомункулуса, наделил его осознанием всего возможного раскаяния, всех окружавших его невозможностей. Поэтому Гомункулус и научился разбивать свой маленький сосуд о трон Галатеи ^[54], научился растворяться в необъятном и бесформенном эфире. Однако у маленького сигнального огонька такой смелости не было. Он сам себе придумал сказку, верил в нее и хотел стать хозяином жизни. Поэтому он и появился на пиру смерти. Его появление там было похоже на воду, которая, отделившись от большой реки, заполняет собой первую попавшуюся ямку. И там, в этой ямке, вода встречается с массой препятствий, а желание жить, быть самой собой превращает ее в жертву. Что может быть естественнее, чем страдания человека? Он ведь тоже платит за то, чтобы быть самим собой, чтобы жить с разумом. Однако человеку разума стало мало, и он сам принялся изобретать новые судьбы, соперничая с неизменным миропорядком. Он создавал другие смерти, потому что он жил. На самом деле все они были детьми фантазии бытия. Потому что настоящая смерть не является мукой, а является освобождением: я оставляю абсолютно все и сливаюсь с бесконечностью. Я становлюсь частью огромной жемчужины, которая блистает там, где кончается разум; я становлюсь не ее молекулой, а ею самой. Я — огромный пламенеющий лотос, что светится изнутри, на границах разума, там, где никакой свет не может быть ничем затенен. Но нет, человек собирался все это сказать, но вместо этого он произнес: „Я мыслю, следовательно, я существую; я чувствую, следовательно, я существую; я сражаюсь, следовательно, я существую; я страдаю, следовательно, я существую! Я невежествен, следовательно, я существую; я глупец, следовательно, я существую! Я существую, существую!“»