Отец и мать - читать онлайн книгу. Автор: Александр Донских cтр.№ 78

Как его оберечь?

Она повернулась к Леонардо, заглянула в его глаза. Они – светлые, маслянисто расплывчатые, опушены женственными ресницами-крылышками. Не глаза – бабочки. Бабочки на морозе.

Возможно ли сберечь его?

Леонардо понял Екатерину как-то по-другому. Улыбнулся, растерянно, скованно, и стал клониться к ней. Губами, а следом всем собою потянулся к её виску с завитками выбившихся из-под шапочки прядок. И – не поцеловал, а – как-то глухо чмокнулось в промороженном, упругом воздухе. К тому же ткнулся мимо, в шапочку угодил, будто собственная смелость ослепила его.

Екатерина не возмутилась, не отпрянула: очевидным было для неё то, что её кавалер уже жутко, до невозможного замёрз здесь, высоко над руслом реки, по которому, точно бы сквозь трубу или тоннель, неизменно и упористо тянет жалящий хиус, нередко перерастая в хлёсткие, зловатые рывки.

Она сказала, хотя и отчётливо, однако с нежданной кротостью голоса:

– Подожди.

И, руками обхватив его голову за виски, принаклонила её и поцеловала его в лоб.

– На сегодня – до свидания. Не обижайся… Лев. Царь зверей. И – женщин.

– Ты меня по-прежнему считаешь бабником? Если смазливый, так непременно бабник, несерьёзный человек, да?

«А ведь я его уже ревную».

«Дурная бабёнка, вот кто ты!»

– Извини. Какая-то глупая игривость на меня напала.

– Так, говоришь, «до»?

– До. Конечно, до. Неужели ты не понимаешь?

Густым оперным голосом, громко, на всю набережную, во весь размах моста, насторожив или озадачив прохожих, пропел Леонардо. Полными оборотами, лихим мальчишкой, он крутнулся несколько раз на носочке.

– А что, Катя, может быть, мы с тобой ещё споём песню… песней. Как думаешь?

– До. Пока нота до в нашей песне… песней. Иди домой. Уже вечереет, крепчает мороз – чего доброго, ноты наши заледеним и простудим. И, пожалуйста, не глазей долго в мою сторону – перезябнешь и сляжешь, потом мне будет стыдно перед твоей мамá.

Она шла по мосту неторопливо, может статься, с неохотой, «силком», сказали бы в деревне её родной. Оглядывалась, отмахивая ему рукой:

– Уходи! Уходи же!

Не уходил. С Глазковской горы ещё разок глянула в его сторону – стоял.

«Сумасшедший!»

Как его оберечь?

Уже – февраль, на исходе. В оттепелях разомлела земля. Снег огруз, издырявился и днём расползался мутными потёками, а вечерами застывал пепельно-чёрной, ноздревато-губчатой лавой, – можно было подумать, что повсюду извергались неведомо отчего пробудившиеся вулканы. Небо томно сияло и, кто знает, не оттаяв ли после ночных заморозков, к обеду низко провисало, но не тучами или облачностью, а именно этой изумительной синевой, которая изрядно и ненасытно нагущалась солнечным светом, лучезарностью. По земле валко и зыбко и опьянённо ходили-бродили ветры, тёплые, юго-восточные, пока что чужестранные для здешних мест. Разбойничьими ватагами накидывались на них притаившиеся в ближайших лесах и распадках северные, северо-западные, пока что хозяева тутошние. Замешивалась в стычках рукопашная схватка, с ворохами сыпавшегося с неба или, наоборот, к небу снега, более похожего на перья растрёпанной подушки. И неизменно побеждали эти иноземные молодцеватые, юркие, хитроватые вихри с далёких югов. День ото дня становилось теплее, благостнее, хотя ночные морозы ещё бывали сильны и упрямы. После обеда начинало напахивать на город размягшей смолью тайги, хвоей, прелью низин и болотин, унавоженностью обтаянных пригородных полей и слободских огородов. И даже пахло, чудилось радующейся раннему приходу весны Екатерине, солнцем.

Одним из вечеров, после театра, Леонардо и Екатерина по обыкновению прогуливались и в какой-то момент поняли, что оказались в том месте Иркутска, в котором никогда вместе не бывали раньше – на деревенской улице Глазковского предместья, у крутояра Иркута с железнодорожным мостом, возле дома Екатерины. И она после не могла хорошенько вспомнить, как же так могло получиться.

После же думала, что не вела его, видит Бог, а – само решилось. Как, видимо, и предначертано человекам всем, неисправимо грешным и слабым по извечной сути своей.

Лишь какие-то две-три тонкости-чёрточки летучих помнились более-менее отчётливо и зримо: коснулся её пальцев – не отвела руки, каким-то словом дохнул возле самого уха её – принаклонилась к нему, чтобы расслышать, чтобы вдыхать каждое его слово.

– Я здесь живу. До свидания, Лео, – произнесла она скороговоркой, одним выдохом и повернулась к Леонардо спиной, чтобы открыть калитку и одной ступить во двор.

Он обнял её за плечи со спины, повернул полыхнувшим, с закрытыми глазами лицом к себе и крепко и властно поцеловал в губы. Кажется, в поспешности, в огне чувств, не совсем ловко и осторожно поцеловал – ей стало больно. Однако она не оторвала своих губ, не воспротивилась ни движением единым, ни звуком.

Отпрянув, он, точно в бреду, шептал что-то; она различала только лишь:

– Катя… Катя…

– Не надо, не надо… – говорила она, однако шла к дому через двор вместе с ним.

И неясно было, кто кого вёл.

Пропадать, так пропадать? – спросила она глазами и сердцем в полумраке комнаты, вглядевшись в мерклость угла с иконами, когда он, в дроже сдерживаясь едва, стягивал с неё отчаянно неподатливое пальто, когда руки его становились от секунды к секунде дерзкими до безумства.

«Господи…» – но молитва уже была невозможна.

Подхватил её на руки и, как слепой, пошёл не туда, постоял, пьяно мотая головой, не различая явственно предметов, пошёл порывисто, но снова ткнулся не туда.

– Здесь, – шепнула она и потянула дверь в бывшую комнатку Евдокии Павловны.

И время, и жизнь, и судьба единым перекати-полем понеслись куда-то – то ли вниз, то ли вверх, то ли влево, то ли вправо. А то ли какими-то кругами, спиралями или зигзагами завертелось, заколобродилось мироздание. И жизнь, и чувства, и мысли – всё сбилось, перемешалось и сорвалось с привычных, насиженных мест, не давая возможности понять, осмыслить, прочувствовать, что же, зачем же происходит здесь и сейчас. А может, отнюдь и не здесь и не сейчас, да и не с ней вовсе? Может быт, ещё не поздно – прервать, остановить – его, себя? – и вернуться в прежний, такой уютный мирок пристанища жизни своей?

– Леонардо, – вымолвила она, – подождите.

– Прошу, не мучьте меня, Катя.

Оба, как потерявшие память, обратились друг к другу на «вы».

За стенами дома чужестранные ветры весны торжествовали викторию. Зима отступала бегством и, несомненно, начиналось другое время года и жизни для земли и людей.