История философии. Реконструкция истории европейской философии через призму теории познания - читать онлайн книгу. Автор: Иван Шишков cтр.№ 315

Определяя место Грановского в истории русской культуры, следует отметить, что его концепция философии истории стала одним из теоретических источников историософского учения «революционных западников». Но в отличие от них, занимавшихся философией истории наряду с другими областями духовной культуры, Грановский был сосредоточен на истории и философии истории, разрабатывая их систематически и в известной степени академически.

У истоков революционного, или социального течения стоит видный западник, представитель так называемого левого западничества Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848) — «самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца» ^[1892] — по словам А. И. Герцена. Как отмечал Бердяев, Белинский — «русский до мозга костей, возможный лишь в России, он был страстным западником» ^[1893]. Г. В. Плеханов же назвал его «нашим Моисеем», «прирожденным философом». Интерес «неистового Виссариона» (Н. Станкевич) к философии был столь огромен, что кн. В. Ф. Одоевский смог сказать о нем, что «Белинский был одною из высших философских организаций, какие я когда-либо встречал в жизни» ^[1894]. Его тяга к философии связана не с ее «отвлеченностью» от жизни, а, напротив, с ее жизненностью. В философии ему была чужда ее отвлеченная и формальная сторона. Его интересовала правда о человеке, личность. Белинский видел в философии путь к счастью своих ближних, к благу своего

Отечества. И, подобно Моисею, он пытался избавить себя и своих ближних по духу от египетского ига абстрактного идеала.

Такая жизненная ориентация «философского таланта» Белинского сближала его с членами «кружка Станкевича», однако «великомученик правды» был левее их. Под влиянием гегелевской философий Белинский в первый период своего философского развития стоял на позиции «примирения с действительностью» (Гегель). Но в 40-е гг. он порывает с консервативными идеалами Гегеля и отныне решение социальных вопросов связывает с идеей социализма, которая, по его словам, стала «идеей идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания» ^[1895]. Если в «примиренческий период» все надежды России он возлагал на просвещение, то теперь свободы России он Связывал только с борьбой за социализм. Правда, его не удовлетворяла отвлеченная идея социализма, он ее конкретизировал в «субстанции» русской жизни, которая враждебна любым прогрессивным стремлениям. Он не видел в современной ему России ни одного объективного начала, способного привести к отрицанию «гнусной русской действительности».

Расставшись с гегелевской идеей «примирения с действительностью», раскланявшись «с философским колпаком Егора Федоровича» (выражение «неистового Висариона» и так называли Гегеля в кругу западников), Белинский перешел на позицию ее отрицания, что имело решающее значение для решения им «пресловутого» вопроса о судьбах России. Он стал отрицать русскую действительность», которая в своем развитии еще не привела народ к самосознанию. А потому он объявляет такую действительность призраком. Россия стала казаться ему «призраком» в том смысле, что он не видел в ней «здоровых» элементов, способных к дальнейшему «здоровому» развитию. Он подверг жесточайшей критике И. В. Киреевского и А. С. Хомякова за их идеализацию прошлого России, сельской общины, за осуждение ими реформ Петра I, которого он всегда идеализировал. В идеализации славянофилами старого он видит попытку оправдать существующее положение вещей. Он протестует против отрицательного отношения многих из славянофилов к западной цивилизации, его отталкивают некоторый националистический «налет», оттенок в их взглядах, их мистическая теория об особой роли православной России в судьбе других народов. Стремление славянофилов отгородить русский народ от других наций, он считает обидным для русских. «Бедна та народность, — писал Белинский, — которая трепещет за свою самостоятельность при всяком соприкосновении с другой народностью! Наши самозваные патриоты не видят…, что беспрестанно боясь за русскую национальность, они тем самым жестоко оскорбляют ее» ^[1896].

Таким образом, Белинский хвалил то, что бранили славянофилы; он восхищался тем, что в них возбуждало негодование. Так, касательно факта того, что государства на Западе основались на завоевании, которого не было в России, Белинский соглашался со славянофилами в том, что завоевание послужило исходным пунктом всего социального и духовного развития Западной Европы. Но между тем как славянофилы считали ход этого развития чем-то вроде печальной ошибки или несчастья, Белинский признавал его разумным и видел в нем источник духовного богатства. Точно так же он соглашался со славянофилами в том, что Россия завоевания не знала. Но если славянофилы видели в этом отсутствии некий драгоценный подарок судьбы, Белинский находил в нем причину нашей духовной бедности. Он полагал, что источником богатого духовного развития Запада послужила борьба социальных слоев. В России же этого источника не было. Такой движущей силой в России должна стать сила русской национальности, т. е. русского народного духа. И в этом он сближался со славянофилами. Но вместе с тем он и принципиально расходился с ними, ибо считал, что русский народный дух для своего развития нуждается во внешнем толчке и что необходимый для него внешний толчок должен прийти с Запада.

В своей критике славянофилов Белинский более всего не принимал их философию, прежде всего ее мистицизм, связь с религией и догматизм.

Стало быть, отношения Белинского со славянофилами были не столь простыми и очевидными, как могло бы показаться на первый взгляд. В этих идейных схватках со славянофилами Белинский, по словам Плеханова, «был диалектиком до конца ногтей» ^[1897].

Александр Иванович Герцен (1812-1870) — «Вольтер XIX столетия», «русский Вольтер», «Дидро XIX века», «самый блестящий из людей 40-х годов», «гражданин мира», «наш национальный герой», «общепризнанный властитель дум» — вот лишь немногие эпитеты, которыми современники определяли место Герцена в русской культуре.

Приобщение Герцена к русской философской и общественной мысли началось со студенческой скамьи. В пору его студенческих лет в Московском университете вокруг Герцена и его самой близкого студенческого друга Н. П. Огарева образовался товарищеский кружок, вошедший в историю русской культуры как знаменитый кружок Герцена и Огарева. В отличие от не менее знаменитого кружка Станкевича, имевшего по преимуществу философское направление, кружок Герцена—Огарева был, по сути, политическим кружком. Как отмечает Плеханов, «философы довольно высокомерно посматривали на „политиков**, подозревая их в отсутствии основательности. Тем не менее, к „философам** столько же, сколько и к „политикам** применимо то замечание Герцена, что тогдашняя учащаяся молодежь, интересуясь вопросами теории, не отворачивалась от вопросов жизни» ^[1898].