Сойка-пересмешница - читать онлайн книгу. Автор: Сьюзен Коллинз cтр.№ 26

При других обстоятельствах я бы не стала, но отказать Поллуксу не могу. Вдобавок сойки-пересмешницы поют совсем иначе, чем свистят, и мне хочется, чтобы он это услышал. Бессознательно у меня вырываются четыре ноты Руты, которыми она сообщала о конце рабочего дня в Одиннадцатом. Которые стали музыкальным фоном к ее убийству. Но птицы этого не знают. Они подхватывают простую мелодию и сладкозвучно перебрасываются ею друг с другом. Точь-в-точь как на Голодных играх, когда выскочившие из-за деревьев переродки загнали нас на Рог изобилия, а потом не спеша превращали Катона в кровавое месиво...

— Хочешь услышать, как они поют настоящую песню? — предлагаю я вдруг.

Хоть чем-нибудь заглушить воспоминания. Быстро встаю и опираюсь рукой о шершавый ствол клена, на котором устроились птицы. Я не пела «Дерево висельника» уже лет десять, потому что эта песня запрещена, но помню каждое слово. Начинаю негромко, как мой отец:

В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки,

Где вздернули парня, убившего троих.

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

Сойки-пересмешницы притихли, услышав новую мелодию.

В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки,

Где мертвец своей милой кричал: «Беги!»

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

Птицы внимательно слушают. Еще один куплет, и они запомнят мотив — он простой и повторяется четыре раза почти без изменений.

В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки.

Видишь, как свободу получают бедняки?

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

В кронах — тишина. Только шелест листьев на ветру, не слышно ни одной птицы — ни соек-пересмешниц, ни других. Пит прав. Когда я пою, они умолкают и слушают. Так же, как слушали отца.

В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки

И надень на шею ожерелье из пеньки.

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

Птицы ждут продолжения, но его нет. Последний куплет. В тишине вспоминаю, как однажды мы с отцом возвратились из леса. Я сидела на полу с Прим, которая едва только научилась ходить, пела «Дерево висельника» и плела нам ожерелья из пеньки, как в песне. Настоящего смысла я, конечно, не понимала, просто мне понравился мотив, и слова нетрудные. Да я тогда что угодно могла запомнить, лишь бы это пелось. Вдруг мама выхватила у меня веревочные ожерелья и заругалась на папу. Мы с Прим начали плакать, потому что мама никогда раньше не ругалась. Я выбежала из дома и спряталась. У меня был только один тайник — на Луговине под кустом жимолости, поэтому отец быстро меня нашел. Он успокоил меня, сказал, что все хорошо, только нам лучше не петь эту песню. Мама запретила. С этого момента каждое слово навсегда впечаталось в мою память.

Эту песню мы с отцом больше никогда не пели. Даже не заикались о ней. После его смерти она мне часто приходила на ум. Тогда я уже начинала понимать смысл слов. Начало будто бы совсем обычное— парень уговаривает девушку тайком встретиться в полночь. Правда, он выбирает странное место для свидания — под деревом, на котором повесили убийцу. Возлюбленная убийцы, наверное, была его сообщницей, или ее просто хотели наказать заодно с ним, потому что повешенный кричит ей, чтоб она бежала. Странно, конечно, что труп разговаривает, но по-настоящему не по себе становится, когда доходишь до третьего куплета. Оказывается, песня поется от лица мертвого убийцы. Он все еще висит на том дереве. И хотя просил любимую бежать, уговаривает ее прийти к нему на свидание. От слов «видишь, как свободу получают бедняки?» прямо мурашки по телу. Может быть, он зовет ее к себе — умереть и стать свободной. В последней строфе становится ясно, что именно этого он и хочет. Чтобы его возлюбленная висела рядом с ним. Набросив ожерелье из пеньки на шею.

Раньше я считала этого убийцу таким мерзким типом, что хуже некуда. Теперь, с двумя поездками на Голодные игры за плечами, я стараюсь никого не судить, не зная всех подробностей. Возможно, его возлюбленная тоже была приговорена к смерти, и он хочет ее утешить. Или, может быть, жизнь там, где он ее оставил, еще хуже смерти. Разве я сама не хотела убить Пита, чтобы спасти его от Капитолия? Неужели у меня не было другого выхода? Наверное, был, но тогда мне не пришло в голову ничего лучшего.

Очевидно, мама решила, что семилетней девочке рано думать о таких вещах. Особенно если она начинает плести веревочные ожерелья. Конечно, о казнях мы знали не только из песен. Множество людей в Двенадцатом кончили жизнь на виселице. Мама боялась, как бы мне не взбрело в голову спеть такое перед всем классом на уроке пения. Да и сейчас бы ей не понравилось. Хорошо хоть этого никто... Нет, подождите-ка... Я поворачиваюсь и вижу в руках Кастора включенную камеру. Все смотрят на меня. По щекам Поллукса бегут слезы. Очевидно, моя сумасшедшая песенка пробудила в нем какие-то страшные воспоминания. Только этого мне не хватало. Со вздохом приваливаюсь к стволу. И тут сойки-пересмешницы начинают свой вариант «Дерева». С их голосами получается очень красиво. Сознавая, что меня снимают, я стою неподвижно, пока не слышу голос Крессиды: «Снято!»

Ко мне со смехом подходит Плутарх.

— Где ты этого набралась? Мы бы и нарочно такого не придумали! — Он обнимает меня и звонко чмокает в макушку. — Ты просто клад!

— Я пела не для камер.

— Тогда нам повезло, что они были включены. Ну-ка, все, поднимайтесь, возвращаемся в город!

На обратном пути, проходя мимо валуна, мы с Гейлом как по команде поворачиваем головы в одном направлении, будто пара гончих, почуявших след. Крессида это замечает и спрашивает, что там. Не глядя друг на друга, признаемся — место, где мы раньше встречались перед охотой. Крессида хочет посмотреть, хотя мы уверяем, что ничего особенного там нет.

Ничего особенного, всего лишь место, где я была по-настоящему счастлива.

Наш скалистый уступ над долиной. Может быть, не такой зеленый, как раньше, но кусты ежевики усыпаны ягодами. Отсюда мы шли охотиться, рыбачить, ставить силки. Здесь мы облегчали сердце и наполняли охотничьи сумки. Тут начинался мир, благодаря которому мы не умерли с голоду и не сошли с ума. И мы оба были друг для друга ключами от этого мира.

Нет теперь ни Двенадцатого дистрикта, откуда убегать, нет миротворцев, чтоб их дурачить, нет голодных ртов, чтобы кормить. Капитолий лишил меня всего, и я вот-вот потеряю Гейла. Узы взаимной потребности друг в друге, связывавшие нас эти годы, начали истончаться. Свет между нами угас, остались только темные тени. Как же вышло, что мы сегодня, стоя перед руинами Двенадцатого, настолько обозлены, что даже разговаривать не хотим?