Ада, или Радости страсти - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Набоков cтр.№ 14

– Je raffole de tout ce qui rampe (Я без ума от всякой ползучей твари), – сказала она.

– А мне, – произнес Ван, – пожалуй, больше других нравятся те, что скручиваются муфтой, едва их коснешься, и засыпают, точно старые псы.

– Вот еще, ничего они не засыпают, quelle idée, они обмирают, как бы лишаются чувств, – наморщив лоб, пояснила Ада. – И, сколько я себе представляю, для молодых это порядочное потрясение.

– Да, это я тоже способен представить. Но, наверное, к таким вещам привыкаешь – я хочу сказать, мало-помалу.

Впрочем, вскоре его несведущая неуверенность уступила место эстетическому сопереживанию. Много десятилетий спустя Ван помнил, как сильно ему понравились прелестные, голенькие, отблескивающие гусеницы «акулки» в безвкусных точечках и прожилках, такие же ядовитые, как густо уложенные вкруг них цветки быковника; и плоская личинка местной ленточницы, в серых наростах и сиреневых бляшках, так точно воспроизводивших припухлости и лишайник, покрывавшие сучок, к которому она прилепилась, что почти с ним сливалась; и конечно, маленькая кистехвостка, чье черное облачение оживлялось вдоль спинки цветными пучками ворсинок неравной длины – красными, синими, желтыми, – какие видишь на фасонистых зубных щетках, расцвеченных безвредными для организма красками. Уподобления этого рода с их особенными прикрасами сейчас напомнили мне об энтомологических вставках в Адином дневнике – который непременно где-то у нас лежит, правда, душка? в этом вот ящике, – нет? ты не уверена? Да! Ура! Привожу образцы (твой круглощекий почерк, любимая, был отчасти крупнее, но больше ничего, ничего, ничего не переменилось):

«Втяжная головка и бесовские рожки анальных отростков аляповатого чудища, порождающего на свет благопристойную гарпию, принадлежат самой негусеничной из гусениц, передовые сегменты которой напоминают формой меха, а личико – объектив складной фотокамеры. Если легонько погладить ее пегое, ровное тельце, ощущение получается шелковистое и приятное – и тут обозлившаяся, неблагодарная тварь прыскает в тебя ядовитой жижей сквозь прорезь на шее».

«Доктор Кролик получил из Андалузии и любезно передал мне пять молоденьких личинок недавно описанной и сугубо местной Ванессы Кармен. Обольстительные создания чудесного нефритового оттенка, да еще с серебристыми шипчиками, кормятся лишь на полувымершем виде высокогорной ивы (листья которой милый карлик также для меня раздобыл)».

(Лет в десять, а то и раньше, дитя прочитало – как прочитал и Ван, «Les Malheurs de Swann», что и обнаруживает следующий образчик:)

«Мне кажется, Марина оставила бы брюзжание по поводу моего увлечения («Есть что-то неприличное в девочке, которая возится с такими отвратными тварями…», «Нормальная девочка должна ненавидеть змей и червей» et cetera ^[32]), если бы я убедила ее одолеть старомодную привередливость и подержать на пясти и пульсе (одной лишь ладони не хватит!) благородную гусеницу сумеречника Cattleya (лиловатые тени мсье Пруста) – семивершкового колосса телесного тона и в бирюзовых арабесках, задирающего гиацинтовую главу на манер косного сфинкса».

(– Чудесно! – сказал Ван, – но даже я не смог в молодые годы понять все это до конца. Давай же не будем томить тупицу, который листает книгу и думает себе: «Ну и жох этот В. В.!»)

Под конец своего столь далекого, столь близкого лета 1884 года, перед самым отъездом из Ардиса, Вану довелось нанести в садок Ады прощальный визит.

Драгоценная редкость, фарфорово-белая в глазчатых пятнах гусеница капюшонницы (или «акулки»), благополучно достигла очередного превращения, но уникальная Адина ленточница лорелея умерла, парализованная наездником, которого не смогли обмануть хитроумные выступы и грибковидные пятна. Разноцветная зубная щетка уютно окуклилась, образовав косматый кокон, обещающий принести ближе к осени персидскую кистехвостку. Две гусеницы гарпии стали еще уродливей, но приобрели зато более червовидный и в некотором смысле более почтенный облик: их вилообразные хвосты теперь вяло волоклись за ними, молодой лиловатый пушок умерял шальную кубистскую раскраску, задирая головы, они шустро рыскали по полу клетки в приступе предваряющей окукливание подвижности. В прошлом году Аква прошла через рощу и спустилась в лощину, чтобы проделать то же самое. Только что народившаяся Nymphalis carmen доползла до солнечного пятна на решетке и взмахнула лимонными и янтарно-бурыми крыльями – лишь для того, чтобы проворные пальцы ликующей и безжалостной Ады в один щипок придушили ее; Одеттов бражник обратился, да благословит его бог, в слоноподобную мумию с упрятанным в шутовской футляр хоботком германтоидной разновидности; что же до доктора Кролика, то он бойко бежал, перебирая короткими ножками, за редкостной зорькой – высоко над границей лесов, в другом полушарии – за Antocharis ada Кролика (1884), под таким именем ее знали, пока неотвратимый закон таксономического приоритета не заменил его на A. prittwitzi Штюмпера (1883).

– А под конец, когда эти твари вылупляются, что ты делаешь с ними? – спросил Ван.

– Ну, – сказала она, – обычно я отдаю их ассистентам доктора Кролика, те их расправляют, снабжают бирками и, насадив на булавки, прячут под стекло, в опрятный дубовый шкафчик, – после замужества он станет моим. У меня к тому времени будет большая коллекция, я собираюсь выкормить множество разных бабочек; вообще-то я мечтаю об Институте гусениц-перламутровок и фиалок – чтобы в нем были все породы особых фиалок, на которых они кормятся. Мне бы туда доставляли по воздуху яйца или личинок со всей Северной Америки, а с ними их кормовые растения – фиалки из секвойных лесов Западного побережья и полосатую фиалку из Монтаны, фиалку черешчатовидную и эгглстонову из Кентукки, и редкостную белую с одного потайного болотца вблизи безымянного озера на заполярной горе, где водится малая перламутровка Кролика. А уж когда они нарождаются, их проще простого спарить вручную – держишь, порой совсем недолго, вот этак, в профиль, за сложенные крылья (показывает как, позабыв про свои бедные ногти), – самец в левой руке, самочка в правой, или наоборот, – чтобы кончики брюшек соприкасались, но только нужны непременно свеженькие и буквально пропитанные их любимым фиалковым запахом.

Была ли она в свои двенадцать действительно хороша собою? Желал ли он – мог ли когда-нибудь пожелать ласкать ее, ласкать по-настоящему? Черные волосы ее каскадом спадали на одну из ключиц, и в движении, которым она отбрасывала их назад, в ямочке на бледной щеке, таились откровения, несущие в себе нечто мгновенно узнаваемое. Бледность ее излучала свет, чернота блистала. Плиссированные юбки, так ею любимые, отличались привлекательной недолготой. Даже оголенные члены ее оставались столь неподвластны загару, что взор, лаская белые голени и предплечья, различал, поднимаясь по ним, каждый отчетливый штрих мягких темных волосков, шелков ее раннего девичества. Темно-карие райки серьезных глаз обладали загадочной смутностью, присущей взгляду восточной гипнотизерши (с объявления на задней обложке журнала), казалось, они посажены выше обычного, так что между их донным окатом и влагой нижнего века оставалась, когда она смотрела прямо на вас, серповидная люлька белизны. Длинные ресницы выглядели подчерненными, да, собственно, и были такими. Лишь некоторая полноватость запекшихся губ и спасала ее черты от эльфийской смазливости. Простой ирландский нос повторял в миниатюре нос Вана. Сносно белые зубы были не ахти как ровны.