— Нет! — резко возразила Каттея. — Это злой обман, а не истинное пророчество. Тебя обманули; ты поверил, что я… одна из трех… могу это сделать? Динзил предупреждал…
Она не решилась продолжать, но я поторопил ее:
— О чем предупреждал Динзил?
Ответила она не сразу, а когда ответила, мысль ее была спокойна и холодна, как в Долине.
— Ты мне не истинный друг, ты только хочешь удержать меня при себе. У Киллана сердце добрее: он знает, что мы по-прежнему будем едины, даже если пойдем разными дорогами. Но ты с этим не согласен; ты хочешь заключить меня в свою тюрьму.
— Динзил так сказал и ты поверила? — Он коварен, но чего еще следовало ожидать? Мои действия, направленные на освобождение сестры, только подкрепляют этот аргумент.
— Ты не любишь Динзила. У него есть и другие враги. Ему не нужно было говорить мне: я сама видела это в тебе и в остальных из Долины. Но он по-прежнему собирает здесь силы и предоставит их нам. Неужели вы думаете, что сможете противопоставить мечи и жалкие заклинания Великим, которые проснулись в Эскоре? Для того, чтобы противостоять им, нужны знания глубже тех, что доступны большинству.
— Динзил может призвать такие силы и контролировать их?
— Да — с моей помощью! — В ответе высокомерие и гордость. Они могут иметь корни в той Каттее, которую я знал, но они же сделали ее чужой.
— Возвращайся, Кемок. Я знаю: ты меня любишь, хотя твоя любовь меня раздражает. Динзил позаботится о том, чтобы ты вернулся в соответствующий тебе мир. И расскажи всем, что скоро мы придем с такой силой, что Тень оцепенеет от страха еще до нашего первого удара.
Я закрыл свое сознание перед этими словами, перед этой Каттеей — чудовищем, показанным мне Динзилом. Целенаправленно, со всей энергией, какую смог собрать, я снова подумал о Каттее, которую знал и любил, которая была частью меня…
— Кемок! — Высокомерие исчезло из этого возгласа, осталась только боль. — Кемок, что ты делаешь? Перестань! Ты снова накладываешь на меня путы, и нужны силы, чтобы разорвать их, такие силы. Но они нужны мне для других целей, которые поставлены здесь передо мной.
Я продолжал рисовать мысленные картины. Каттея, юная сердцем, чистая сердцем, счастливая, танцует на зеленом лугу и призывает к себе птиц; они присоединяются к ее пению… Каттея со смехом отламывает сосульку и сосет ее, а земля перед ней покрыта снегом и закована морозом, но прекрасна под зимним солнцем. Сестра достает изо рта сосульку и испускает резкий призыв, на который отвечает снежный ястреб… Каттея ныряет в реку, не поднимая брызг, и плывет с нами, но тут же забывает о состязании, найдя запутавшегося в тростнике детеныша выдры и освобождая его… Каттея сидит у костра и слушает сказки Ангарт…
— Перестань! — Мольба звучит слабее. Я отбрасываю ее от себя, сосредоточившись на картинах, на прикосновении к двум талисманам, которым я доверяю в этом месте, где правит Динзил, как он считает.
Каттея вместе с нами убирает на поле урожай; мы все здесь вяжем пшеницу. Каттея, избранная в этот день приветствовать пиршественной чашей проезжих. Она по старому обычаю собирает дань и возвращается, смеясь и радуясь своему успеху: проехал целый отряд пограничников, и каждый бросил ей монету.
Но не Каттея, использующая свою силу, — никогда! Потому что для Каттеи сила — это дверь, ведущая сюда, к той Каттее, которую я не знаю и которой боюсь.
— Кемок… Кемок, где ты?
На секунду-две мне показалось, что это возглас Каттеи из моих воспоминаний; потому что звучит он молодо и странно неуверенно, печально.
Я открыл глаза и огляделся. Где я? В каком-то месте, из которого, по мнению Динзила, невозможно выбраться. Во мне росла уверенность. Для нее было мало оснований. Но когда человек достигает состояния, когда у него нет будущего, он начинает отчаянно сопротивляться. И в таких случаях иногда выигрывают и более слабые — просто потому, что им нечего бояться.
— Кемок… где ты?
— Скоро буду с тобой, — отозвался я. Но не знал, смогу ли я это выполнить.
Я с трудом встал, держа меч.
— Каттея! — снова послал крылатую мысль. Она устремилась в стену прямо передо мной и исчезла. Я подошел к стене.
Камень, прочный на ощупь. Но я сохранял уверенность. Прижал к стене острие меча и снова использовал безрассудное волшебство. Соединил слово «Ситри», ключ к мечу, со словами, найденными в Лормте.
Рукоять обожгла лапу. Но я прочно держал меч, не обращая внимания на боль. Острие прогрызло линию между двумя плитами. Вернее, только начало грызть, потому что сам камень поддавался перед оружием, пока я продолжал произносить имя и слова; камень расступался, как грязь в болоте. Я вырвался из тюрьмы, в которую поместил меня Динзил, и снова стоял в подземном помещении, из которого лестница ведет в Темную башню.
Я снова поднялся по лестнице и оказался в первой комнате. Но теперь мебель обрела материальность, перестала быть призрачной. Протянув лапу, чтобы коснуться ее, я едва не выронил меч. Что я протянул — лапу или человеческую руку? Я вижу пальцы! Но вот они скрылись под плотью чудовища, снова появились, скрылись…
Я был потрясен. Тварь, которую показал мне Динзил; он сказал, что такова Каттея в этом мире — женские голова и руки и чудовищное тело. Она пользовалась руками и головой, чтобы овладеть силами, которые здесь действуют. Он сказал: когда она внешне снова станет человеком, то будет готова для его целей. Я вытянул другую руку и посмотрел на нее. Да, и здесь тоже переход от руки к лапе. Но лапа все же материальней, а рука — всего лишь призрак.
Неужели использование здесь волшебства привязало меня к этому миру и вызвало изменение? Но ничего иного я не мог сделать. Поднялся по лестнице в следующую комнату — столовую. И снова линии отчетливей, я уже различаю цвета. Неужели Каттея останется для меня невидимой, а я останусь чудовищем, вызывающим в ней лишь страх?
Последний пролет. На вершине люк, на этот раз открытый. Если Динзил по-прежнему ждет там, на его стороне преимущество; надо уменьшить риск. Я поднял над собой лезвие. В этом мире руны еще ни разу не вспыхнули, однако я надеялся на них, как командующий армией — на испытанных и верных разведчиков.
Ничто на меня не обрушилось. Я с трудом поднялся. Вот стол с зеркалом. Я почти ожидал увидеть движущийся гребень. Но по первому впечатлению в комнате, кроме меня, никого нет.
— Каттея! — громко позвал я. Крылатое слово устремилось на другую половину темной комнаты, туда, где висит гобелен. И из темноты появилась тварь, которую показал мне Динзил, только теперь белые отчетливые кисти рук торчат на разбухших запястьях, а голова стала туманной, как у той плакальщицы на равнине.
Походка у нее такая же неуклюжая, как у меня, и на лице застыло выражение ужаса — как у человека, понимающего, что ночной кошмар стал реальностью.
— Нет! — она произнесла это резко, почти закричала. Даже если предстоит потерять ее, придется сделать этот шаг.